Вторая Нина

Но она уже и не плакала больше… Она смеялась. Подняв залитое слезами личико, Гуль-Гуль сияла теперь радостной, гордой улыбкой.

— Да, да, я счастлива, джаным! — шептала она, глядя сияющими, как черные алмазы, счастливыми глазами, хотя на длинных ресницах еще дрожали росинки слез. — Гуль-Гуль будет скоро большой, совсем большой, Гуль-Гуль выбрала себе мужа по душе… Гуль-Гуль ускачет в горы за чернооким горцем, а Лейла-Фатьма лопнет со злости, потому что она ведьма и знается с шайтаном и горными духами.

Я давно мечтала узнать будущее от моей старшей тетки, которая слыла прекрасной предсказательницей.

— А твоя сестра погадает мне, Гуль-Гуль? — спросила я черноглазую подругу.

— Ай нет! Ай нельзя! Отец узнает — беда будет. Отец не позволит тебе войти в свою саклю, хорошенькая джаным. Отец никогда не простит брата Израэла, даже мертвого не простит… А ты его дочь, Нина-красоточка, дочь крещеного горца, ставшего урусом!

— Да я и не собираюсь приходить в его дом в обычном виде! — произнесла я со смехом. — У меня есть шаровары, бешмет и папаха. Так наряжусь, что даже ты меня не узнаешь!

— Правда? — расхохоталась она.

— Сиятельная княжна Мешедзе, клянусь вам!

И я присела в низком, почтительном реверансе, чуть не касаясь коленями земли.

Она захлопала в ладоши и вихрем закружилась на месте.

— Ай, славно! Ай да, душечка джаным! — Гуль-Гуль звонко расцеловала меня в обе щеки.

Вечером, когда она убежала к себе в долину, где стояла богатая сакля ее отца, наиба селения, старого бека-Мешедзе, я сказала дедушке Магомету о моем решении.

— Храни тебя Аллах попасть в дом наиба, моя легкокрылая горлинка, — произнес дедушка с волнением. — Бек-Мешедзе не может простить своему сыну и твоему отцу его поступка. Аллах ведает, каким оскорблениям ты можешь подвергнуться в их доме, дитя!

— Полно, дедушка Магомет! — возразила я азартно, с вызовом, — разве есть что-либо, чего может бояться Нина бек-Израэл, твоя любимая внучка!

Глава седьмая

У НАИБА. ЛЕЙЛА-ФАТЬМА. ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА

Прошедший день был темным, предгрозовым. Вечером дедушка ушел куда-то, а я, отослав Селима седлать Алмаза для верховой прогулки, принялась готовиться к исполнению своей затеи. Любимый бешмет заменил женское платье. Накинув на плечи косматую чоху деда, надев его баранью папаху, которая доходила мне до ушей, я взяла уголек с жаровни и тщательно провела им две тонкие полоски над верхней губой. Конечно, каждый, кто присмотрелся бы к моему лицу, мог разглядеть, что это не настоящие усы, но при скудном освещении — в моей запыленной старой чохе и огромной папахе — я могла сойти за молоденького горца-путника. Заткнув за кушак кинжал, подаренный мне Керимом, я сняла со стены еще и дедушкино оружие и поспешно вышла на улицу, где у порога сакли Селим держал под узды моего коня.

— Ах, госпожа — настоящий джигит, и такой красивый, какого еще в жизни не видели очи старого Селима! — восторженно воскликнул дедушкин слуга.

Жестом я призвала его к молчанию, взлетела в седло и понеслась по улице аула.

То, что я собиралась сделать, — было отчаянной смелостью с моей стороны. Бек-Мешедзе, мой второй дед, раз и навсегда высказал нежелание когда-либо видеть потомство своего сына. Следовательно, и меня — свою внучку. Правда, с тех пор минуло более пятнадцати лет, но слово горца священно, как закон корана, он не изменит ему никогда. И все же я решилась ехать в дом наиба, чтобы повидать старшую тетку Лейлу-Фатьму и погадать у нее, рискуя навлечь на себя оскорбления и унижения всей семьи. Быстро спускалась я с кручи, то и дело погоняя и горяча Алмаза.

Вот и поместье наиба — большая сакля, сложенная из камня, с плоской кровлей и галерейкой вокруг нее, одиноко стоящая в горной котловине среди обширного пастбища, где гуляли стреноженные на ночь лошади табуна и блеяли овцы, тоже выпущенные к ночи на свободу.

Я дала шпоры коню и вмиг очутилась подле наибовой сакли.

— Во имя Аллаха, могу я войти?.. — несмело прозвучал мой, против воли дрогнувший голос.

Отчаянной храбрости, как оказалось, хватило ненадолго. Ноги подгибались, когда я соскочила с коня.

Два нукера выбежали из сакли и приняли моего коня.

— Селям-алейкюм! — постаралась я произнести твердо и смело.

И в ту же минуту белая фигурка, укутанная в чадру, появилась предо мной.

— Алейкюм-селям! — произнес хорошо знакомый мне голосок Гуль-Гуль. — Господина нет дома, он уехал с матерью в соседний аул и не вернется до ночи. Мы одни с сестрой… Обычай гостеприимства велит нам принять тебя, путник. С именем Аллаха и чистыми помыслами, входи в нашу саклю.

Гуль-Гуль низко опустила свою хорошенькую головку, полускрытую прозрачной чадрой. Я успела заметить, однако, как лукаво блеснули в лунном свете ее черные глазки.

Мне ничего другого не оставалось, кроме как принять приглашение и войти.

— Нина-джан, — произнесла чуть слышным шепотом плутовка, переступая порог, — тебя узнала Гуль-Гуль!

— Молчи, Гуль-Гуль, или ты погубишь все дело! — тем же шепотом отвечала я.

Она умолкла, испуганная моим замечанием, и мы вошли в саклю.

В первой горнице — кунацкой, — было совершенно темно, даже на близком расстоянии нельзя было различить предметов. Небольшое окошко с разноцветными стеклами скрывал ковер, и лунные лучи не могли пробиться в саклю. Зато в соседней комнате виднелся свет, проникавший в кунацкую из-под толстого персидского ковра, служившего дверью.

— Сестра там. Гуль-Гуль проведет тебя к ней. Не бойся, — успела шепнуть моя спутница и быстро отогнула край ковра.

Я очутилась в небольшой комнате, устланной циновками и коврами с разбросанными на них мутаками и выделанными шкурами диких коз. В углу стоял очаг с дымящеюся жаровней. Стены украшали развешанные оловянные блюда, тарелки, железные таганцы и кастрюли — словом, полная коллекция домашней утвари горского обихода. Еще выше, под самым потолком, на железных крючьях, висели вяленые бараньи окорока, перетянутые веревками.

Лейла-Фатьма сидела укутанная с головой в чадру и мерно покачивалась всем телом из стороны в сторону.

— Не испугай ее… На нее нашло… Тише! — с благоговейным трепетом шепнула мне на ухо Гуль-Гуль.

Я только кивнула головой и молча остановилась у порога.

Дочь наиба Мешедзе, Лейла-Фатьма, была очень странной, необыкновенной девушкой: так же, как и сестра, она умела петь и искусно рассказывать сказки и горские предания, но порой Лейла-Фатьма точно преображалась. Взор тускнел и мутился, у нее начинался припадок какого-то безумия, после которого, по мнению окружающих, она могла видеть прошлое, настоящее и будущее каждого человека. И тогда Лейла-Фатьма предсказывала удивительные вещи. В ауле говорили, что она знается с шайтаном, и сторонились ее. Никто из молодых джигитов не решался внести условный калым, чтобы взять ее в жены. За это Лейла-Фатьма ненавидела молодежь и призывала на головы женихов-горцев тысячи несчастий. Многие ходили к ней гадать о будущем, привозя богатые подарки, разумеется, втайне от отца-наиба, который не допустил бы, конечно, чтобы в его гордой, родовитой семье завелась прорицательница.

Я не раз встречала ее на улицах аула — всегда закутанную чадрой, из-под которой сверкали горящие черные глаза горянки.

Лейла-Фатьма ненавидела меня, совсем не зная, как ненавидела и моего погибшего отца с той минуты, как он стал христианином.

Недолюбливала и я эту некрасивую злую лезгинку.

Теперь, замирая перед чем-то таинственным и непонятным, я смотрела на закутанную фигуру, медленно и мерно покачивающуюся, изо всех сил стараясь вникнуть в смысл ее песни.

Но вот Лейла-Фатьма быстро выпрямилась и сбросила чадру. Мне открылось изжелта-бледное, худое лицо с мрачно горящими глазами, сухие губы беспокойно шевелились. Я знала, что моей старшей тетке было не более тридцати лет, но она казалась старухой.

— Лейла-Фатьма, джаным, — робко выступая вперед, ласково произнесла Гуль-Гуль на лезгинском, который я успела выучить в разговорах с дедушкой Магометом. — Лейла-Фатьма, вот гость желает узнать от тебя будущее… Не расскажешь ли ты ему?