Вторая Нина

— В Уплис-цихе, отец! — сказала я твердо, — в пещере… во время грозы. Он спас меня, вытащил из бездны, в ту ночь, когда я вывихнула руку и потеряла Смелого.

— Я не верю тебе, Нина, — укоризненно покачивая головой, произнес он, — ты нарочно говоришь так, чтобы я был снисходительнее к Кериму. Разбойник не выпустил бы тебя из своих рук без выкупа, без пешкеша…

— Но то разбойник, а ведь Керим не настоящий разбойник, папа, — пробовала возражать я.

Но отец не слушал или не слышал меня. Лицо его оставалось суровым и мрачным…

— Не лги, Нина! Не унижай себя. Я не поверю тебе. Я не забуду твоего поступка. Ты открыто держала сторону этого бродяги и шла против меня, твоего отца, который… который…

Справившись с волнением, отец подвел итог, заканчивая разговор тоном, не допускавшим возражений:

— Ты уже не маленькая, чтобы наказывать тебя. И я слишком слабый отец, чтобы подвергать тебя наказанию. Одно я могу сделать — не видеть тебя. Да, я не хочу тебя видеть до тех пор, пока ты не откроешь мне всей правды. А теперь ступай. Сейчас наши поймают Керима и доставят его сюда. Я не хочу, чтобы ты была свидетельницей этого. Ступай к себе и жди моих приказаний.

«Поймают Керима! Поймают Керима! О! — мысленно шептала я. — Силы светлые и темные! Вы, нежные ангелы горийского неба! Вы, черные духи кавказских ущелий, помогите ему! Дайте его ногам быстроту ног горного тура! И сильный размах орлиного крыла! Святая Нина Праведница, в честь которой мне дано мое имя, услышишь молитву дикой, ничтожной девочки. Спаси его! Спаси его, святая Нина! Сними тяжесть укора с моей души. Не дай ему погибнуть из-за меня, которая не достойна обуть ему ногу сафьяновым чувяком… Спаси его! И я вышью золотую пелену на твой образ в тифлисском храме, я, не умеющая держать иглы в руках и ненавидящая рукоделие всей душой!»

Низко опустив голову, я медленно поплелась по длинной чинаровой аллее. Странно, ни упреки моего отца, ни его гнев, которые привели бы меня в отчаяние в другое время, сегодня не произвели на меня большого впечатления. Потому, должно быть, что все мои мысли, все мои желания были направлены на другое: лишь бы успел скрыться Керим, лишь бы преследователи не настигли его.

Большинство наших гостей, испуганных происшествием, поспешили уехать. Те из них, кто замешкался, не успев собраться, толпились сейчас в наших просторных, по восточному обычаю устланных коврами, сенях. Мое измятое, перепачканное платье, растрепанные косы и измученное лицо были восприняты здесь, разумеется, как ужасающее нарушение приличий. Ах, какими красноречивыми были молчание этих людей и недоумевающие взгляды!

Когда я шла сквозь анфиладу опустевших комнат, торопясь пройти к себе, мне встретилась Люда.

— Боже мой, Нина! В каком ты виде!

Я пожала плечами и отрезала коротко и грубо:

— Отстань от меня! Какое тебе дело!

В моей комнате, куда я скрылась от ненавистных взглядов, усмешек и вопросов, было свежо и пахло розами. Я подошла к окну, с наслаждением вдыхая чудный запах… Покой и тишина царили здесь, в саду, в азалиевых кустах и орешнике… Прекрасно было ночное небо… Почему, почему среди этой красоты моей душе так нестерпимо тяжело?

«Господи! — молила я это темное небо. — Господи, сделай так, чтобы его не поймали. Сделай так, Господи! Сними бремя с моей души!»

Я никогда не отличалась особенной религиозностью, но сегодня я молилась истово. Я вполне сознавала себя виновницей несчастья и вследствие этого страдала вдвойне. Воображение рисовало ужасные образы. Мне казалось — вот-вот заслышится конский топот, вернутся казаки и приведут связанного по рукам Керима, избитого, может быть, окровавленного… Я вздрагивала от ужаса…

Уже не в воображении, а наяву царственную тишину ночи нарушает конский топот. Отряд, посланный отцом, возвращается… Они все ближе, можно различить отдельные людские восклицания и голоса. Вот оживленный голос князя Андро, а этот ненавистный — Доурова…

— Княжна, вы?

Мое белое платье, четко выделяясь на фоне темного окна, бросилось им в глаза.

Несколько всадников отделились от группы и подъехали к моему окну.

— Ну, что? — предательски срывается мой голос.

Впереди всех Доуров. Глаза горят, как у кошки в темноте. Однако обычно самодовольное лицо выражает сейчас разочарование и усталость. По одному выражению этого лица можно понять, что их постигла неудача. Я торжествую.

— Ну, что? — повторяю свой вопрос уже без страха.

— Улизнул разбойник! — признается ненавистный адъютант, — но даю вам мою голову на отсечение, княжна, что не дольше, как через неделю, я его поймаю, и он получит по заслугам.

— Боюсь, что вы останетесь без головы, Доуров, — усмехаюсь я, не скрывая злорадного торжества.

— Посмотрим! — хорохорится он.

— Посмотрим! — в тон отвечаю я и, расхохотавшись ему в лицо, с шумом захлопываю окно.

Господь услышал мою молитву — Керим вне опасности.

Глава пятая

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ. ХАДЖИ-МАГОМЕТ. Я УЕЗЖАЮ

Четвертый день, как на меня сердится отец. В первый день, проведенный в тревоге за Керима, я просто не могла осознать случившегося. Отец не хочет видеть меня!

Я подхожу к нему — пожелать доброго утра… Он спрашивает о моем здоровье и целует в глаза — так принято, заведено, установлено, но в голосе нет и следа прежней нежности, во взгляде — ни единого ласкового лучика. Он больше не называет меня ни своей звездочкой, ни своей малюткой. И это он, папа, мой дорогой папа, по одному слову которого я охотно отдала бы жизнь! Мне хочется подойти к нему, спрятать лицо на его груди и сказать ему все: про мои сомнения и грезы, непонятную ненависть к французским глаголам и размеренной жизни, но язык не повинуется мне. К чему говорить? Папа все равно не поймет меня. Никто не поймет… Я сама себя порой не понимаю. Я знаю только одно: судьба совершила роковую ошибку, создав меня женщиной. Если бы я была мужчиной!

Я страдаю. Ужасно страдаю. После обычных утренних занятий с Людой я целые дни слоняюсь по саду и дому, как потерянная. Люда как будто не замечает, что со мной творится. Она по-прежнему удивительно спокойна, наша безупречная Люда с ее ровным, как ниточка, пробором, с тихой грустью в прекрасных глазах. Но я знаю, что и Люда недовольна мной… И не только Люда, но и Маро, и Михако — словом, все, все. Маро, когда приносит по утрам кувшины с водой для умывания, укоризненно покачивает головой и заводит разговоры о том, как неосторожно и предосудительно — водить дружбу с разбойниками… Наверное, это не только смешно, но и трогательно, однако, нестерпимо раздражает меня.

Я считаю себя несчастнейшим существом в мире хотя бы потому, что родилась не в лезгинском ауле, а под кровлей аристократического европейского дома. Не правда ли, странно — страдать от того, чему многие завидуют?

На пятый день я, наконец, не выдерживаю неестественного напряжения.

— Люда, — говорю я после скучнейшего урока, из которого я запомнила лишь восклицание Франциска I, побежденного Карлом V: «Все потеряно, кроме чести!» (Хорошая фраза! Признаться, она пришлась мне по вкусу). — Люда! Попроси папу, чтобы он позволил мне покататься на Алмазе.

— Но разве ты сама не можешь этого сделать, Нина? — удивляется моя названная сестра и воспитательница.

— Ах, оставь пожалуйста! — огрызаюсь я, взбешенная ее притворством.

Люда выходит, а я терзаюсь горечью и тоской — зачем обидела ни в чем не повинного человека… Вскоре она возвращается и сообщает мне:

— Папа позволил!

Мигом забыты все мои несчастья. Сбрасываю платье с длинной талией и узкой шнуровкой и совершенно преображаюсь. На мне старый изношенный бешмет, широкие залатанные шаровары, белая папаха из бараньего меха, побуревшая от времени, и я уже не Нина бек-Израэл, княжна Джаваха, — стройный маленький джигит из горного аула.

— Аршак! Седлай Алмаза! — кричу я в голос, ураганом влетая в конюшню.

Он прищелкивает языком, поводит черными сверкающими глазами и… как по щучьему велению, мой Алмаз тотчас оседлан и взнуздан. Я взлетаю в седло…