О чем говорил мальчик

Кузьма Михалыч неторопливо идет к станку и, замечая Игорька, весело подмигивает:

- Сегодня будешь мне помогать. Становись, Горюха!

Он наклоняется над кучей заготовок, но на полпути вспоминает взгляд мальчика и поднимает голову.

- Чего ты? Я всерьез. Сделаю из тебя мастера! - Он ободряюще улыбается.

Игорек бледнеет и беззвучно шевелит губами.

- Робеешь? Со мной не пропадешь.

Игорек с трудом выдавливает еле слышное:

- Не могу, Кузьма Михалыч…

- Научишься. Давай, давай, время дорого! - торопит бригадир.

И вдруг лицо мальчика покрывается красными пятнами.

- Не хочу! - говорит он громко.

И замирает.

Бригадир внимательно смотрит на низкорослого паренька, на то, как он упрямо клонит свою круглую лобастую голову, точно молодой бычок, и начинает кое-что понимать.

- Имей в виду, подзаработаешь.

Игорек молчит.

- Гордишься?

Игорек молчит. Бригадир подходит ближе и говорит вполголоса:

- Ты, может, считаешь, я ворую? Так вот знай, деталь эта не заводская. Ребята ходят по домам, ремонтируют холодильники, носят мне на расточку… Так что и план даем, и себя не забываем. Все честно!

Игорек вскидывает голову и со стыдом видит жалкую улыбку на лице бригадира.

- Как же честно, Кузьма Михалыч, когда начальник цеха только что… Когда все цеха на нас… А мы…

Бригадир темнеет лицом, распрямляется.

- Хватит! Разбрехался! Завтра же в бригаде духа твоего не будет, ученичок! - Тяжело поворачивается, шагает и, вспомнив, говорит через плечо:- Можешь идти доносить! Только знай: ничего не докажешь!

Игорек думал, что самое страшное - объясниться с бригадиром. Но когда вечером приходит мать и с порога спрашивает: «Ну, как первый взрослый день?» - а он, возясь у почтового ящика, бормочет: «Нормально…» - грудь у него разламывается от боли.

Мать входит в комнату, садится и долго смотрит на него сияющими глазами.

- Присмотрела тебе теплую куртку - с осени по вечерам в школу ходить. Серую. С кепкой. Купим на твою первую взрослую получку.

Тут у него сердце совсем останавливается, и он говорит:

- Не будет получки. Ничего не будет.

Очевидно, мать не понимает и продолжает улыбаться. Тогда он рассказывает все одним духом.

Он говорит, глядя в глаза матери, и радуется, что глаза ее не потухают. Напротив, они сияют все ярче, скоро блеск их становится нестерпимым. И только тогда Игорек замечает, что это блестят слезы. Почему-то он начинает дышать быстрее и громче. Что она скажет? Осудит? Испугается? Пожалуется?

- Ты у меня молодец, сын! - говорит она, стремительно встает и уходит в свою комнату.

Игорьку слышно, как она шумно возится там и, кажется, даже напевает. Потом она выглядывает в дверь:

- А знаешь, он побоится тебя уволить, вот увидишь!

И заливается своим беззвучным смехом, который всегда наполняет его счастьем…

Я очень хотел познакомиться с Игорьком. Но, когда я пришел на завод, в цехе, где работает Игорек, шло собрание -обсуждали план. И я только смог издали увидеть маленького, круглоголового паренька, который, как равный, сидел среди старых рабочих.

Каждый день, на каждом шагу жизнь предлагает тебе выбирать: ложь и трусость или правду и мужество.

Выбирай мужество, мой мальчик!

О чем говорил мальчик

Теперь наконец я скажу вам… Признаюсь в самом главном, в самом ужас-ном. Вы увидите. Я никому этого не говорил. Но я-то сам про себя знаю! Скажу. Сейчас… скажу…

Я трус. Трус! Никто даже не подозревает, как часто мне бывает страшно! Мне страшно в темноте. Страшно в лесу. Страшно одному в квартире, когда все уходят в гости. Я боюсь молнии. И отдельно боюсь грома. Когда мы были на море и я сидел на скале среди воды и налетел ветер, черная туча закрыла небо, вода почернела и забурлила - ой, я чуть не умер со страху!

Я боюсь собак и коров. Я даже гусей боюсь! От высоты у меня щекочет под коленками и замирает сердце. Когда драка, и, пока еще не пришла моя очередь драться, я все время боюсь. Когда дерешься - легче, забываешь… У доски я боюсь так, что у меня темнеет в глазах.

А герой не знает страха! Верно?

КАТЯ

Глядя в ее испуганные, широко раскрытые мокрые глаза, Рябов придумывал, как бы половчее обернуть разговор в шутку и поскорее отослать девушку домой. До темноты оставалось еще часа полтора, и она вполне успела бы выбраться на шоссе из этих дремучих зарослей орешника.

- Ладно, не трясись, я пошутил! Никаких партизан тут и на тыщу верст не найдешь! - грубо сказал он и протянул руку к бумажному свертку.- Для дружка я бинты просил… Дерево он рубил, не увернулся - ногу посек…- И, понимая, что это никак не объясняет девушке, почему ее заставили нести бинты в лес, вместо того чтобы взять их у нее в городе, Рябов все же стал плести нескладную историю о дружке, который повредил себе ногу.

Она слушала не мигая, потом вдруг, словно застыдившись чего-то, опустила глаза и торопливо проговорила:

- Да, да, конечно… Перевязку ему нужно… Я научу… Где у него рана?

Чертыхаясь про себя, Рябов послушно вытянул ногу и ткнул пальцем в колено:

- Тут у него получилось, понимаешь…

Она опустилась перед ним на колени и, вынув бинт, стала показывать, как следует накладывать повязку.

Командир поручил Рябову привести в отряд опытного фельдшера для группы подрывников, уходящих в дальний рейд. Фельдшера в городе искали долго. Наконец один из подпольщиков сообщил, что нужный человек найден. Правда, не фельдшер: девушка перед войной в школе окончила какие-то медицинские курсы. И вот теперь ее привели сюда, на партизанский маяк. А оказалась она совсем девочкой! Вон как дрожат тонкие пальцы, прилаживающие бинт на его ноге. Привести в отряд вместо фельдшера этого перепуганного ребенка?! Нет уж, пусть уходит, пока не поздно.

- Ладно, понял,-сказал Рябов, распихивая по карманам бинты.-Спасибо. Иди. Вот по этой дороге до большака. А там шоссе рядом.

Она не уходила. Судорожно зажав в кулаке полу маминого выцветшего, много раз штопанного жакета, смотрела на Рябова полными слез глазами и молчала.

- Ты не бойся,- успокоил ее Рябов,- тут тихо, никого нет. И я с четверть часика подожду, пока на большак выйдешь. Я бы проводил, да мне нельзя… Ну, а в случае чего, покричи, подоспею.

Он передвинул под пиджаком гранаты, подвешенные к поясу, вытащил пистолет и ободряюще улыбнулся.

Губы у нее дрогнули, скривились, глаза вдруг сузились и стали злыми. Она резко повернулась и пошла, так и не сказав больше ни слова.

Когда маленькая фигурка скрылась среди густых кустов орешника и шаги ее затихли в отдалении, Рябов уселся на пенек и стал свертывать козью ножку.

Бедняга! Каково ей приходится в такое тяжелое время! Может быть, все же следовало забрать ее в отряд? Просто, чтобы спасти от голодной смерти. Рябов подумал о своей сестренке, оставшейся в далеком Оренбурге,- ей уже двенадцать лет, она в отца и ростом, наверное, сейчас как эта девчушка… Он даже не спросил, как ее зовут. Ей лет пятнадцать на вид, а может, и того меньше… Нет, нет, нельзя брать в отряд такую обузу. Предстояли жаркие дела, и партизаны даже повозки бросили, чтобы быть налегке.

Он щелкнул зажигалкой, закурил. Но затянуться не успел. Кто-то бежал к нему от большака, продираясь через кусты. Одним прыжком он метнулся за дерево и взвел курок.

Это опять была она. Косички растрепались. Свежая царапина в красных капельках крови шла через весь лоб. Она остановилась посреди полянки, растерянно озираясь.

- Эй! Что там? - окликнул ее Рябов.