Юрка — сын командира

Шахназаров ушёл, ни разу не оглянувшись.

Юрка ещё долго стоял, опустив виновато голову, потом все котлеты — и те, что были в мешочке, и те, которые отказалась съесть Венера,— швырнул под куст, поплёлся к проходной.

ПОД ДОМАШНИМ АРЕСТОМ

И в это утро его разбудила песня. Доносилась она откуда-то издалека, была непонятной, тягучей и вскоре замерла где-то за лесом.

В листве берёзы под окном, в лапках елей шелестел дождь. За окном было пасмурно. Низко, цепляясь за верхушки сосен и елей, тянулись лохматые серые тучи.

Юрка, прижавшись грудью к подоконнику, уныло наблюдал, как ползут они, эти тучи, куда-то далеко-далеко; ему было зябко в майке, он поёжился, подумав, что, наверное, и тучам зябко, и, может оттого, что им зябко, они вот так и расползаются, и клубятся, чтобы как-то согреться.

Зябко, наверное, было и часовому у проходной. Глубоко надвинув на голову мокрую пилотку, он всё ходил вдоль опущенного полосатого шлагбаума, и полы намокшего брезентового плаща при каждом шаге хлопали его по ногам, как железные. Над оградой виднелась шиферная крыша казармы — в солнечные дни белая, а сейчас грязновато-серая от дождя,— в приоткрытом чердачном окне с козырьком жались друг к другу два голубя, третий ходил по карнизу, время от времени расправляя крылья. Может, им тоже холодно?

Глядел Юрка на домик караульного помещения у проходной, на казарму, и было ему тоскливо. Где-то там Шахназаров и «дядя Стёпа», а вот он, Юрка, арестованный Шахом на сутки, не имеет права даже видеть их. Сейчас ему, как никогда, хотелось хотя бы на минуту забежать в каптёрку, узнать, шьёт ли «дядя Стёпа» мундир. Может, теперь после всего, что случилось, никто об этом и не подумает? Сказал же ведь Шахназаров, что он, Юрка, ещё не годится в солдаты.

Дверь приоткрылась. Розовощёкая, с неизменным бантиком в волосах, Оля впустила в Юркину комнату Дункана. Тот затрусил под кровать, Оля вознамерилась полезть за ним.

— Закрой дверь!— прикрикнул на неё Юрка.

— А зачем?— Глаза у Оли ясные-ясные и большие, как голубые пуговицы на мамином платье.

— Закрой, тебе говорят!

— И-и-и,— тянет Оля на одной ноте, с надеждой и ожиданием косясь на дверь.

И дождалась своего, из кухни выглядывает мама.

— Что там у вас? Юра, завтракать!

— Не хочу.

— Тебе что, нездоровится? Так поздно спал. Оля, живее!

Юрка выманивает из-под кровати Дункана, садит на подоконник. Из ящика, оттуда же, из-под кровати, достаёт старый будильник, начинает ковыряться в нём отвёрткой.

— Ма-ам, а где наш молоток?

— Это уж ваша с отцом забота. Поищи. Валяется где-нибудь.

Молоток искать не хочется. И будильник разбирать не хочется. Юрка опять уныло глядит в окно.

— Юра,— опять пристаёт к нему сестрёнка, доставая из кармана карамельку. Вот уж лакомка! Что бы ни жевать, лишь бы сладкое. На щеках её стынут две крохотные нескатившиеся слезинки, а глаза опять ясные-ясные, так и светятся любопытством.— Юра, тебе нездоровится?

— Здоровится.

— А почему здоровится?

— Отстань, попугай...

— И-и-и,— опять тянет Оля на самой высокой ноте. Слезинки мгновенно набухают и стремительно скатываются по щекам. В гостиной появляется рассерженная мама.

— Ну-ка — умываться. И марш за стол!

Юрка умывается долго и нехотя. Есть ему тоже не хочется, но что поделаешь, если мама, обмётывая шторы, терпеливо стоит у стола.

Только теперь замечает Юрка, как преобразилась их квартира. В спальне вместо солдатской кровати и вешалки стоит гарнитур, в гостиной — тоже, на стене висит ковёр, как было в том городке, на старой квартире. В кухне, как сытый кот, мурлычет холодильник. И когда только всё это расставили? Ведь контейнеры с багажом прибыли лишь вчера вечером.

— Садитесь,— командует мама,— ешьте яичницу с колбасой, потом дам компот.

— Мамочка,— подлизывается к ней Оля,— яичко не хочу и колбаску не хочу... Я буду компот. Вот... сколько пальчиков у меня, столько выпью стаканчиков.

— Зачем же ты хочешь обидеть Юру? Он ведь тоже мог бы капризничать, но понимает, что это нехорошо.

— И-и-и-и...

— Смотри, Юра уже ест, и ему вкусно. Правда же, сынок, вкусно?

— Угу...— соглашается Юрка, хотя не против был бы и сам покапризничать. Всё-таки не очень хорошо, когда ты старший. Всегда обязан показывать пример.

Юрка чуть не давится, но ест, глядя на него, успокаивается и Оля. А за окном — дождь, тихий, спокойный дождик. Сеется на траву, на иголки елей, на асфальтированную дорожку, ведущую к проходной, и над дорожкой почему-то поднимается пар.

Из-за леса вдруг начинает доноситься стрельба. «Та-та-та, та-та-та-та-та»,— выговаривают автоматы. Это значит — стреляют в тире, который вчера показывал Шах. Эх, как не повезло... Если бы не этот проклятый арест, сейчас можно было бы побежать туда, поглядеть, как там всё делается. Может, и ему, Юрке, разрешили бы хоть раз выстрелить. Хотя вряд ли. Пока не пошит мундир, пострелять ему, наверное, не дадут. Ну и что? Постоял бы в сторонке.

— И-и-и,— опять затянула Оля,— не буду есть, Юра не ест, потому что...

— Юра!— тревожится мама.— Что с тобой?

— Ничего. Я ем. Ох, Олька, какая ты вредная...

На кухню вбежал Дункан и сразу — под стол. Прижался пушистый комочек к Юркиным ногам, скулит потихоньку. Воспользовавшись тем, что мама, встав на табуретку, принялась вешать оконные шторы, Юрка кинул Дункану кусочек колбасы и вздрогнул: бдительная сестрёнка тотчас затянула своё неизменное «и-и-и», да ещё как затянула — на самой высокой ноте!

— Опять у вас скандал...— недовольно оглянулась мама.

— Юра колбаску на пол бросает. И я хочу бросать.

— Что мне с вами делать? Вон папа идёт. Может, ему пожаловаться?

Папа с порога оглядел убранство комнат, подмигнул маме: «Когда только и успела!» — прямо в плаще, от которого свежо пахло хвоей и дождём, вошёл на кухню, Юрку погладил по голове, Олю поцеловал в щёчку, сказал:

— Молодцы, хорошо работаете! Маша, я на минутку, переодеться.

Папе и там, в сопках, всегда было некогда, здесь и подавно, уходит на позицию рано утром, когда он, Юрка, и Оля ещё спят, возвращается поздно вечером, а днём, как и сейчас: «Маша, я на минутку». Мама при этих его словах иногда посмотрит грустно, иногда украдкой вздохнёт, но всегда помалкивает — привыкла.

— Батя к нам выехал,— говорит озабоченно папа, уже успевший переодеться во всё новое,— а у нас недоделок — уйма. Чувствую, намылит он мне шею...

— За что? Ты совсем недавно принял дивизион.

— Принял, значит, и ответ мне держать. Возможно, и к нам зайдёт поглядеть, как обживаемся. Ты уж тут, товарищ матрос...

Мама, всё ещё стоя на табуретке,— она в брюках, в тельняшке с короткими рукавами и в самом деле похожа на матроса,— лихо козыряет и говорит, улыбаясь:

— Вас понял, мой капитан. Лёша,— становясь серьёзной, говорит она,— по-моему, наш сын заболел.

— Вряд ли. Не вижу.

— Почему вряд ли? Вчера ни свет ни заря из дому удрал, с Шахом в озере купался, мог простудиться. Он этим Шахом все уши мне прожужжал. «Шах сказал», «Шах научил»,— что там у вас за Шах такой... авторитетный?..

— Солдат.

Юрка с готовностью добавил:

— Он собаковод, мама. Сам собак кормит, сам на посты водит. Я ему помогал уже обед варить: крупу перебирал, дрова складывал. Скоро картошку буду чистить, вот!

— Картошку, сынок, мог бы и дома почистить, маме помочь.

— А,— отмахнулся Юрка,— дома неинтересно.

Папе смешно, а мама уже начинает сердиться:

— Я серьёзно, Лёша. Отбивается парень от рук. Всё там и там. Вчера завтракать отказался, а потом... шесть котлет умолол. Ты представляешь?

Ах, зачем только мама напомнила о котлетах?.. Папе, конечно, не догадаться, кому они предназначались, те котлеты, и что из всего этого вышло, но Юрке от этого не легче. Опять так стыдно стало, что теперь хоть вовсе не встречайся с Шахом.

От компота Юрка отказался, ушёл в свою комнату. Дункан тёрся об его ноги, скулил, видно, просился на руки, но Юрка сейчас не обращал на него внимания. По небу, как и раньше, плыли серые скучные тучи, шёл всё тот же мелкий, почти невидимый дождь. У проходной, огибая лужи, вышагивал часовой в насквозь промокшем плаще, на огневой лаял Рекс, лаял как-то нехотя, глухо.