Юрка Гусь

Вильям Козлов

Юрка Гусь

ПРИЕХАЛИ, БРАТИШКА!

На восток, отстукивая километры, мчится санитарный поезд. Унылый лес подступил к полотну железной дороги. Костлявые руки осин и берез ловят клочья паровозного дыма. На пригорках, уткнувшись в промозглое небо шестами, спят причесанные дождем стога.

К подножке вагона серым комочком прилепился оборванный мальчишка. Словно флажки, трепещут на ветру его лохмотья. Рукава пиджака подвернуты. Полосатая подкладка лопнула и махрится. Поднятый воротник топорщит на затылке черные космы нестриженых волос. Тонкие, худые ноги в огромных солдатских ботинках упираются в подножку. Все на мальчишке худое, грязное, порванное. И только зеленая пилотка — новенькая. Красным угольком тлеет на ней звездочка.

Мальчишку со всех сторон обдувает холодный осенний ветер. Он забирается в рукава, холодит грудь и спину, охватывает тело ознобом. То вцепится в пилотку, пытаясь сорвать ее с головы, то швырнет в глаза хлесткие теплые капли, на лету подхваченные с паровоза. Но ветер — это чепуха. Спать хочется. Летучей мышью подкрадывается сон. Будто кто-то теплым, мягким крылом водит по лицу, приговаривая: «Спать нель-зя, спать нельзя, спать нель-зя». Это колеса так стучат.

«Спать нель-зя, спать нель-зя…» — в такт колесам шепчет мальчишка и закрывает глаза. На мгновение ему становится тепло. Тепло под одеялом!

Трах! Тах-тах-тах! — грохочет, мелькает все кругом. Мальчишка еле-еле успевает поймать цепкими пальцами холодный, ускользающий поручень. Громыхающий мост давно остался позади, а сердце еще колотится в груди.

«Спать нельзя! Понятно?!» — кричит мальчишка и сильно бьет головой о железную дверь вагона. Удар кажется гулким. Может быть, откроют?..

Он с тоской смотрит на мелькающие перед самым носом надоевшие телеграфные столбы, на березовые рощи, хмурый сосновый бор.

За дверью ни звука. В вагоне не слышат. «Буду петь, а то опять засну!»

Морща лоб, он старается припомнить какую-нибудь песню. Есть, вспомнил: «Иде-ет война-а народная-я-я-я, священная-я война-а-а…» — и запнулся. Дальше не знает.

Плохо… Вот у Гришки Ангела — это да! Как затянет, так хоть целый день… Мысли его путаются. «День, день, день… Какой день?» Опять колеса начинают назойливо бормотать человеческим голосом: «Спать нель-зя, спать нель-зя, спать нель-зя…» Руки и ноги становятся ватными, глаза слипаются, голова упрямо клонится набок.

Вагон дернулся, завизжали тормоза. Мелькнула дорожная будка, зеленым глазом весело подмигнул семафор: «Приехали, братишка!»

Проплыли фонари стрелок, прошумели длинные станционные постройки. Мальчишка прыгнул — и носом зарылся в пахнущий мазутом и шлаком песок, одеревеневшие ноги подкосились…

МИЛИЦИОНЕР ЕГОРОВ НЕ ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАТЬ

Зеленый вещевой мешок вдруг зашевелился и бесшумно пополз под массивную вокзальную скамью. Задремавшая на плече соседки женщина сначала открыла один глаз, потом второй. Быстро сдвинула толстые колени, обтянутые рыжими шерстяными чулками, суетливые руки зашарили под ногами.

— Батюшки, украли! — Вертя огромной круглой головой, укутанной двумя платками, она визгливо причитала: — Туточка стоял мешок-то… Возле самых колен. А глядите-ко — нету!..

Женщину окружили. Прихрамывая, подошел низкорослый широкоплечий милиционер. Левая нога у него была заметно короче правой. Алюминиевая цепочка нагана при каждом шаге билась о залепленный грязью кирзовый сапог.

— Как сквозь землю провалился! Ни одна живая душа не проходила мимо… Как же я без мешка-то? А?

— А что в шелгуне-то было, тетка? — сиплым голосом спросил усатый худой старик с торчащими из ушей пучками седых волос. — Небось сало? Ну так и есть! — хмуро взглянув на корзинки и кошелки, сердито проворчал он. — В город собралась… Одним словом, так тебе и надо… Спекулянтка!

— Помолчим, граждане! Не мешайте наводить следствие.

Осторожно согнув левую ногу, милиционер заглянул под скамейку. Левая рука без двух пальцев подцепила за лямку мешок и потянула его на свет. Но мешок застрял, ни с места.

Тетка в рыжих чулках бросилась на помощь. Она ухватилась за оттопыренный угол — мешок выполз из-под скамьи. Из дыры торчал розовый брус сала со следами чьих-то зубов.

— Я же сказал — спекулянтка! — проговорил старик. — Я их, сволочей, за версту чую…

Женщина торопливо ощупала прореху.

— Ох и паразит! Успел-таки один кусок сожрать…

Милиционер с опаской шарил под скамьей. Нащупал детскую тонкую ногу, потянул…

Маленький, ощетинившийся, втянув голову в плечи, стоял мальчишка в кругу взрослых. Судорожным движением запахнул пиджак. Но пиджак оттопырился на груди: оттуда выпирал украденный кусок сала.

В глазах мальчишки нет страха: «Хоть на кусочки разрежьте, а я все равно не боюсь!»

— Чей будешь? Как звать, говорю?

— Никак! — буркнул мальчишка, быстро взмахнув длинными черными ресницами.

— А што это с ним разговаривать! — Тетка в рыжих чулках оттолкнула милиционера, выхватила у мальчишки из-за пазухи кусок сала и хлестко шлепнула по лицу.

Голова мальчишки мотнулась в сторону. Лицо посерело, и на нем выступили маленькие твердые скулы.

— Не трожь мальчишку, дурья голова! — возмутился старик. — У него брюхо с голодухи подвело… Не от хорошей жизни потянул твой поганый шелгун.

— Кончай базар! — крикнул милиционер и, подталкивая впереди себя мальчишку, пошел к выходу.

На улице темно. Ветер обрадованно заполоскал на мальчишке лохмотья. В привокзальном саду, высоко над головой, стукались друг о дружку голые ветви тополей. Пыхтел маневровый, набирая воду. Из трубы сыпались искры, озаряя покачивающийся над тендером водолей. Там, где поблескивающие пунктирные линии рельсов собрались в одну точку, ярко горел красный глаз семафора.

— Ну куда я тебя дену, чертенок? Пойдем в поселковый, что ли?..

Из сумрака выдвинулась высоченная водонапорная башня. Кто-то гремел ведрами.

— Куда бы тебя на ночь пристроить…

— Пусти ты меня, дяденька!

— Куда же ты, чудак, пойдешь? — попыхивая самокруткой, задумчиво сказал милиционер. — На вокзал сунешься — шею намылят. В избу на ночь глядя никто не пустит. Сам понимаешь, война. А на дворе слякоть… Сгинешь!

В уши, нарастая, лез гул. Все ближе, сильнее; казалось, небо дрожит, звезды пляшут. Это на запад прошли тяжелые бомбардировщики. Милиционер сердито посмотрел на присевший за дорогой дом. Сквозь маскировочный ставень пробивался тоненький лучик света.

— Опять бабка щель не заткнула, — пробормотал милиционер. — Пойти сказать, что ли? Постой, я сейчас…

Поднялся на крыльцо, но остановился и неуверенно спросил:

— А не сбежишь, чертенок?

Мальчишка молчал. Милиционер бросил цигарку на землю, затоптал сапогом.

— Пошли вместе!

Милиционер стучал долго. У мальчишки лопнуло терпение. Он изо всей силы двинул в дверь ботинком.

— Кто там? — послышался глухой старческий голос.

— Свои, Петровна, — бодро ответил милиционер. — Это я, Егоров.

Дверь, заскрипев, отворилась.

— Зачем пришел-то, родимый? — не очень приветливо встретила их бабка. — Опять постояльца привел? Вот наказание божье!

Изба пахнула на них теплом, запахами вареной картошки, подсолнечного масла. Егоров подковылял к маскировочному щиту, грубо сколоченному из картона и досок, засунул в щель палец.

— Разбомбит из-за тебя, бабка, немец… Сколько раз говорю: заделай щель.

Петровна, небольшая сухонькая старушка в серой вязаной кофте, приложила сморщенную ладонь к уху.

— Кричи громче, не слышу!

— Куда там… Не слышишь! Вот что, Петровна, пускай парнишка переночует у тебя… Одну ночь только, а завтра с товарняком в Бологое отправлю.

— Ночует… — Бабка, наклонив голову набок, недовольно оглядела мальчишкины лохмотья. — А грязищи-то на нем — воз! Куда я тебя положу? У тебя небось вшей больше, чем волос на головушке.