Подруги

— Пойдем к тебе в комнату? — прошептала она ей на ухо.

— Пойдем, непременно пойдем. Я же обещала тебе! Только прежде надо пообедать и непременно покушать супу. Слышишь, Фимочка?.. Не забудь, что это — главное условие: не съешь супу, так я с тобой и говорить не стану.

— Я поем, право, поем! — с гримасой и тяжким вздохом обещалась Серафима (она, как многие больные дети, очень мало и неохотно ела здоровую пищу и в особенности терпеть не могла всякие супы). — A ты сейчас после обеда за мной придешь, Надечка?

— Сейчас. Как только встанем из-за стола, я и приду. Но перед обедом я еще посижу с тобой и Витей здесь и посмотрю, как вы кушаете. Вам сейчас няня накроет…

Няня, действительно, входила с посудой для детского стола; но она только поставила ее, зажгла свечи и вышла опять, чтоб взять Витю на руки, a Тане — приказать накрывать на стол. Вслед за ней и мальчиком вошли разом все три сестры, и детская наполнилась говором, смехом и шумом. Полина и Риада рассказывали Клавдии, как они хорошо гуляли, кого видели; как их знакомые звали к себе в гости, на шоколад, но они не пошли, потому что надо было зайти в лавки, a к обеду мама не велела опаздывать, оттого что сегодня ожидали прабабушку: она приедет после вечерни, к раннему чаю, и всем надо с ней вместе пить, за большим столом. Она не любит, когда ей отдельно подают.

— Уж это такой каприз с её стороны заставлять нас всех в пять часов, сейчас после обеда, чай пить! — вскричала недовольно Полина.

— Это очень понятно, — возразила ей Надежда Николаевна, все время сидевшая молча и с улыбкой прислушивавшаяся к шепоту Фимы, которая взобралась к ней на колена и все что-то шептала ей на ухо. — Что ж удивительного в том, что прабабушка, так редко бывая у мамы, хочет видеть вокруг себя всю семью в сборе?

— Так приезжала бы к обеду, если уж не может долго сидеть! — возразила Поля. — А то из-за неё все должны стесняться.

— Не велико стеснение… — начала было старшая Молохова, но голос её был заглушен звонкими возгласами меньших сестер, заговоривших вместе, перебивая одна другую.

— Мне очень нравится, когда бабушка приезжает! Что ж такое, что она чай пьет? Мы тогда в девять часов опять другой раз пьем — вот и все! A она зато привозит нам всегда такие вкусные пряники, чудо! — заявила Клавдия, и начала подробно распространяться о качестве прабабушкиных тульских и вяземских коврижек.

A Риада в то же время объясняла Аполлинарии:

— Где ей обедать по-человечески? Она встает с курами, обедает в полдень и ложится спать с петухами.

— Ну да! — со смехом поддержала ее Полина. — Помнишь, когда мы летом к ней зашли, и она нас ужинать оставляла? A мы сказали, что еще и чаю не пили, что мама еще со званого обеда не возвращалась; помнишь, как она удивлялась?.. Говорила, что люди от этакой жизни должны заболеть, что это не здорово… Помнишь?

— Еще бы! У неё все или не здорово или грешно! В субботу вечером, говорит, нельзя в гости ездить, — грешно! Ko всенощной надо лучше идти… Такая смешная старуха!

— Мама говорит, что она совсем из ума выжила, — сказала Риада.

— Не думаю, чтоб мама когда-нибудь так выражалась, — строго остановила ее Надя. — Во всяком случае вам, детям, не хорошо это говорить о старухе, о прабабушке…

— У тебя семь пятниц на неделе! — заносчиво вскричала Поля. — Не ты ли сама всегда уверяешь, что правду надо говорить всегда и обо всех?

— Да вы не можете утверждать, чтоб это было правда; вы не можете еще правильно судить о людях!

— Это почему? Всякий имеет право свое мнение иметь!

— Только мнения бывают разные: справедливые и вздорные, умные и глупые…

— Ну, да, — буркнула Риада, — только у тебя с козой Машкой все умные мления!

Надежду Николаевну передернуло. Девочки громко засмеялись.

— Что это значит? Какая это коза Машка?

— Твоя подруга Савина, кто же другой? — дерзко отвечала Поля. — Она очень на козу похожа… Это и мама говорит…

— Мне решительно все равно, кто и что говорит про меня или о моих друзьях, — сказала Надя, едва сдерживая гнев, — мне только жаль, что я всегда забываю свое разумное намерение с вами не говорить. От вас когда же дождешься чего-нибудь, кроме дерзости или неприятности…

— Не сердись, Надечка, не уходи… — шептала Серафима, прижимаясь к ней крепче. К ней присоединилась и Клава. Она часто переходила на её сторону, против сестер.

— Охота тебе сердиться, Надя!.. Они так себе, глупости городят!

— Какая же тут дерзость? — оправдывалась Риада. — Кто же носит такие глупые имена: — Маша, Машка?.. Известно: коза — Машка, кошка — Машка, корова — Машка!.. Чем же мы в этом виноваты?

— Это вы напрасно, барышни! — вмешалась нянюшка. — Как можно! Марья — самое хорошее, православное имя. Пресвятая Богородица Марией называлась.

— A вы чего вмешиваетесь? То Дева Мария, a то просто Марья, Маша… Самое мужицкое имя, — возразила ей Полина.

— Мужицких имен на свете не бывает, — заметила Надежда Николаевна.

— Начинаются наставления! — фыркнула Ариадна.

— Для вас не стоит тратить времени… Садись, Фима, кушай! Вот, няня суп налила, — обратилась молодая девушка к меньшей сестре и усадила ее к столу, прибавив: — не бери примера со старших сестриц: будь добрая и умная девочка!

— Пожалуйте кушать, барышни — сказала, входя, горничная Софьи Никандровны. — Барыня приехала и приказали скорее подавать.

Три девочки, Клава впереди всех, побежали в столовую.

— Иди и ты, Надя, — степенно обратилась к ней маленькая Серафима, — иди, милочка! Не бойся: я, право, съем всю тарелку суну, и котлетку, и все, что надо!.. Иди! Не бойся!

И, словно желая вознаградить любимую сестру за все, что другие заставляли ее, терпеть, девочка посмотрела на нее с ласковой улыбкой.

— Я знаю, что ты никогда не обманываешь, и ничего не боюсь, — улыбнулась, в ответ ей, Надежда Николаевна и, поцеловав детей, тоже направилась в столовую, но на полпути остановилась в коридоре, и спросила:

— Пришла Марфуша?

— Нет еще, барышня, — отвечали ей.

— Когда она вернется, пожалуйста, пришлите ее ко мне в комнату, — сказала она и прошла в столовую, где уже собралась вся семья.

Отец Нади, не старый еще человек, почти всегда молчаливый и серьезный, с умным лицом и рассеянной улыбкой, какие часто бывают у людей очень занятых, когда они находятся в своем домашнем кругу, был на этот раз необыкновенно весел и разговорчив. Он шутил с детьми, подсмеивался над Клавой, предлагая ей, долго не думая, начать прямо с десерта, стоявшего на столе, так как всем было известно, что лакомая девочка очень охотно насыщалась бы одними сладостями, если б это ей позволили; расспрашивал Полину и Риаду, как идут французские и немецкие глаголы, a старшего сына, учившегося в гимназии, — о том, как здоровье Цицерона и Корнелия Непота. Елладий был не особенно прилежный ученик; зная это, отец над ним и шутил, совсем не замечая, что самолюбивый мальчик очень нетерпеливо принимал его шутки.

Вообще генерал Молохов, искренно любивший всех своих детей, очень плохо знал их характеры и многого не замечал, что творилось в семье его. Однако, молчаливость и невеселое выражение лица старшей дочери привлекли его внимание, и в средине обеда он спросил: что с ней, здорова ли она?

— О, совершенно! Не беспокойся, папа! — поспешила она его успокоить.

— Уж не говори! Что-нибудь да есть опять, что ты такая… Скучная и натянутая?..

Софью Никандровну рассердило это слово опятьи она резко отвечала за падчерицу:

— Уж не знаю, что опятьмогло потревожить Надежду Николаевну?.. Уж, кажется, никто ей, ни в чем не перечит! A что она не в духе, так к этому, кажется, можно привыкнуть; она триста пятьдесят пять дней в году не в духе…

— В четыре года, значит, один високосный денек изволят быть в духе, — насмешливо заметил Елладий.

Девочки рассмеялись, но тотчас же сдержали смех, когда отец нахмурил брови и строго сказал, обращаясь к сыну: