Утренний иней

Сборы его были недолгими и непохожими на сборы деда Семена. Дед Семен выводил машину из гаража, заправлял ее, осматривал, тщательно мыл, если видел хоть одно тусклое пятно на капоте или крыле. А дед Иван всего лишь накинул на себя плащ да попросил у бабушки денег на автобусный билет.

Он ушел. Бабушка, проводив его до ворот, вернулась в дом и стала прибирать в комнатах. Настя чувствовала, что ничего она не расскажет. Они, взрослые, отгораживали Настю от каких-то своих дел — своих, но, несомненно, связанных с Настей.

Бабушка двигалась по комнате плавно, неслышно. Неслышно переставила стул, легко поправила Настино одеяло, принесла чашку теплого молока и блюдечко с медом.

— Не надо, — тихо взмолилась Настя. — Я уже поправилась.

— Где уж там поправилась! Одни косточки! Я в твои годы разве такая была!

— А дед Иван говорит, что я на тебя похожа.

— Похожа, конечно. Разве не похожа?

И тогда Настя, прикинув, что больной многое простится, спросила:

— А кому ты принесла горе?

Тонкие и все еще черные бабушкины брови чуть дрогнули, но она не удивилась, не возмутилась, словно и не было в Настином вопросе ничего недозволенного ей, Насте. Словно Настя давно имела право задать ей этот вопрос, а она обязана была когда-нибудь на него ответить.

— Ему и принесла, — сказала она тихо. — Деду Ивану и принесла.

Настя не успела спросить: «Почему же?» Бабушка торопливо поднялась, торопливо унесла на кухню блюдце с медом.

Ничего не могла понять Настя. Ведь бабушка когда-то оставила деда Семена ради деда Ивана! Ведь это деду Семену она принесла горе. Ведь дед Семен любил ее всегда! Даже когда родилась Настя, он настоял, чтобы мать назвала ее в честь бабушки — Анастасией. А ведь бабушка давно, страшно давно ушла от него. Еще тогда, когда искалеченный дед Иван вернулся с войны, а Настина мать была совсем маленькой. Ничего не могла понять Настя!

— А что он делал во время войны? — резко и неожиданно для самой себя спросила Настя, когда бабушка вернулась.

— Кто? Иван Сергеевич? Ты же знаешь, что он был на фронте, что ранен.

Это я знаю. Я про моего дедушку спрашиваю, — ответила Настя, отчетливо подчеркивая слово «моего». — Мой дедушка где был во время войны?

— Ты и о нем знаешь давно. Зачем же спрашиваешь? — спокойно промолвила бабушка. — Он не был на фронте, по здоровью. Он работал в тылу.

Я знаю, что он работал, — сказала Настя. — Я это знаю. А вот… вот некоторые говорят, что он… во время войны и не работал вовсе, а просто… просто разводил пчел.

— Может быть, и разводил, — тихо отозвалась бабушка. — Кому-то ведь тогда и этим надо было заниматься. Кому-то хлеб выращивать, кому-то пчел разводить. Разве ж это не работа?

Она говорила, не глядя на Настю, и слова ее были неубедительными, какими-то скользкими. Особенно это «может быть». Но все равно Настя была благодарна ей хоть за такое успокоение и старалась не думать о том, что ведь главного-то у бабушки так и не спросила. Да и как об этом спросить?..

Бабушка входила к Насте и уходила, возвращалась к ней снова, поправляла ей подушку, трогала лоб ладонью, приносила какую-то еду. Настя молчала, чувствуя, что бабушке трудно из-за этих вроде бы таких безобидных Настиных вопросов. Может быть, так же трудно, как трудно и ей, Насте.

К концу дня ей стало получше, горло уже не болело, температура не поднималась. И наверно, оттого, что голова была очень ясной, она подумала: нехорошо получается, она уже давно в Миловановке, а подружка Катя, с которой она дружила, когда удавалось наведаться в Миловановку, ничего еще про это не знает.

Бабушка отпустила ее к Кате. Только велела одеться потеплее, хотя на дворе было совсем тепло. Настя надела бабушкин платок и бабушкину кофту и вышла за ворота.

Уже здесь, за воротами, благополучно миновав козу Ночку, она поняла, чем были нынче так озабочены дед и бабушка. Глубокий и резкий след автомобильных шин тянулся вдоль забора к воротам, а потом круто заворачивал обратно, к дороге. Машину развернули так круто, что и калитка, и ворота, и забор были сверху донизу забрызганы грязью.

В Миловановку приезжал дед Семен! И его не пустили в дом.

Снова жалость к родному деду, на этот раз более глубокая и болезненная, охватила Настю. Она прислонилась спиной к грязному забору. Даже тогда, когда она шла ночью через глубокий овраг, она чувствовала себя уверенней. А теперь ей не хотелось вглядываться в ту страшную, последнюю глубину, которая открылась тогда перед ней, — так далеко была эта глубина, в далеком-далеком прошлом, в том прошлом, в котором Насти не было, а жили совсем другие люди. А дед Семен — ее единственный, ее родной. Больше родного деда у нее нет. Как она могла оставить его! Поверила совсем чужому человеку, у которого и доказательств-то нет! Пусть найдется на земле человек, у которого есть эти доказательства, вот тогда она и поверит. Пусть найдется, если он вообще живет на земле, этот человек! А она бросила родного деда, пришла в этот дом, зная, что его сюда не пустят. Никогда не пустят. Лучше бы она ушла к матери. Может быть, немного и полюбила бы отчима. Постаралась бы полюбить. И для деда это было бы не так тяжело… Конечно, дед Иван тоже хороший, но ведь он неродной. А родной у Насти один-единственный…

Когда Настины слезы просохли и все вокруг прояснилось, увидела она, что от автобусной остановки, оттуда, снизу, из-под зеленой горы, вместе с другими пассажирами, только что сошедшими с автобуса, идет к Миловановке и дед Иван. Вернулся.

Он шел к дому долго. Очень долго. И Настя все стояла, прислонившись спиной к грязному забору, и не решалась пойти ему навстречу.

Навстречу хорошим людям несут радость. А у нее с собой была тяжелая ноша. Горький ответ на тот вопрос, который он задал ей в день ее прихода, — надолго ли Настя приехала.

И, подойдя к ней, дед Иван прочитал в ее глазах этот ответ. Он изменился в лице и крепко взял ее за плечи.

— Ну? — спросил он резко. — Что же ты надумала?

— Я к маме поеду, — робко отозвалась Настя. — Насовсем поеду. Жить.

Он побледнел, и рубцы на левой стороне его лица выступили как-то особенно четко, словно обнажились ранами.

— Ну что ж! Поезжай! Только помни… Помни, что это… это одно — твоя мать и твой дед. Там у нее, ты… ты…

Ему трудно было говорить. Может быть, он вспомнил, как уходила от него когда-то та, другая девочка, которую он вырастил?.. А может быть, он узнал что-то в Каменске? «Конечно же! — ужасаясь, поняла Настя. — Он же был в роно, и там ему все рассказали». И он, конечно же, принял сторону Евфалии Николаевны, потому что ненавидит деда Семена!

— А у вас есть доказательства? — выкрикнула Настя. — Докажите! Все говорят… а доказательств нет! У вас они есть?

Он побледнел еще сильнее, и Настя испугалась. Но он тут же взял себя в руки. А может быть, это холодное, жестокое «вы», обращенное к нему так враждебно, успокоило, охладило его.

— Какие доказательства? — спросил он тихо, глядя ей в лицо. — О каких доказательствах ты говоришь? И что я должен доказать?

Настя молчала.

— Нет, — сказал он тогда все так же тихо и очень спокойно. — Доказательств у меня нет.

— Вот видите! Ни у кого их нет… Ни у кого! А хотят, чтобы я поверила! А я не верю!

— Кто хочет, чтобы ты поверила? И чему?

На это Настя ничего не могла ему ответить. Действительно — кто? И чему?

— Я к маме поеду, — повторила она еще раз, не глядя ему в глаза. — Я к маме хочу.

— Поезжай… Только помни, Настя! Там ли, в Дубовском ли, все равно — то прошлое, от которого ты хочешь убежать, потянется и за тобой.

— Какое прошлое?

Она испугалась, что сейчас он скажет ей все-таки самое страшное, самое последнее. Вдруг он просто пожалел ее и потому не сказал. А вот теперь не пожалеет, потому что она так враждебно обратилась к нему на «вы»…

Но он, помедлив немного, все-таки пожалел ее, наверно. Он всего лишь — по-прежнему очень спокойно — сказал: