Утренний иней

И жутко вспомнился ей тот вечер в их доме и то, как внезапно в таких знакомых и родных чертах дедова лица проступило вдруг что-то жестокое и чужое — как в «Страшной мести», когда в лице молодого красивого казака вдруг проглянули черты ужасного колдуна.

В учительской вскоре вывесили приказ. И Евфалия Николаевна ушла из интерната и уехала из Каменска. И все в интернате возненавидели Настю. Они не отделяли Настю от ее деда, и Настя покорно приняла вину деда за Евфалию Николаевну на себя, ведь она тоже не отделяла себя от деда. Она молчала даже тогда, когда весь интернат объявил ей бойкот, и ни учителя, ни сам директор ничего не могли с этим поделать. Настя не отошла от деда. Она все ждала, все надеялась на что-то. Надеялась хоть па самое малое — чтобы дед пожалел ту девочку из далекого прошлого, чтобы не жаловался на нее больше. Но он не пожалел. И когда ушла последняя надежда, Настя сказала деду и бабушке-мачехе: «Тогда я тоже уйду от вас».

Целый месяц ее держали почти взаперти. А потом у деда и у бабушки-мачехи кончилось терпение, и они сердито сказали: «Ступай! Только ни одной тряпки ты отсюда не унесешь! Не ты наживала! Вернешься, как миленькая, не к нам, так к матери. У деда Ивана зарплата с гулькин нос, даром что директор!» А ей вовсе и не нужны были тряпки! Разве что тот ковер, который так и остался в доме деда Семена. «Это все оттого, — сказала бабушка-мачеха, — все оттого, что все с ней нянькаются, все с ней носятся».

Настю действительно все родные любили. Все три ее семьи наперебой звали ее к себе. У нее был родной дед Семен и неродная бабушка, родная бабушка и неродной дед Иван, была родная мать и неродной отец. И все звали ее к себе, и все ее любили.

И лишь родного отца у нее не было. Мать разошлась с ним до Настиного рождения, и был ли он жив, Настя не знала. А он так был ей нужен, ее родной отец! Так он был ей нужен! Особенно теперь.

Солнце все-таки после долгих раздумий согрело землю к тому времени, когда Настя, поднявшись на последний, самый высокий холм, увидела лежавшую внизу, за неширокой и неглубокой речкой с прочным, широким не по речке мостом, бабушкину Миловановку.

Бабушка встретила ее на крыльце дома.

— Иван Сергеевич! — закричала она радостно. — Да иди же, иди же скорее сюда! Посмотри, кто к нам пришел! Господи! Да босиком, да в платьишке каком-то драненьком! Да что случилось-то? Иван! Да иди же!

Дед Иван, обрадованный, тут же выбежал к бабушке на крыльцо. И Настя расплакалась.

Когда ее, плачущую, втащили в дом — неизвестно почему она упиралась — и она увидела вокруг себя все такое приветливое, родное, она впервые за последнее время счастливо засмеялась. Сквозь слезы, правда, но засмеялась. А через час она, умытая, переодетая, накормленная вкусным обедом, спала как убитая, и впервые за последнее время ей снились добрые, солнечные сны. И даже во сне она помнила о том, что здесь, в этом доме, ее ждет всего лишь одна серьезная неприятность — безрогая черная коза Ночка, которая и без рогов умела так бодаться, что потом долго приходилось залечивать синяки.

Она спала долго и проснулась лишь к вечеру. В занавешенное плотной зеленой занавеской окно приятно светили зеленоватые солнечные лучи. Светлые зеленые пятна лежали на полу, словно дом стоял в глубине зеленой лесной чащи, которую насквозь просвечивало мягкое теплое солнце. За столом сидел дед Иван и мастерил что-то одной рукой в свете зеленого солнца. «И как он умудряется без руки? — подумала Настя. — Вот и стол сам сделал, и беседку во дворе, и такой хороший шалаш в саду…» У деда Ивана Сергеевича не было левой руки, и левая щека была изуродована рубцами — это от войны, — но все равно он был красивый, голубоглазый, с седыми кудрями. Когда Настя была маленькой, он одной рукой легко вскидывал ее на плечо и так носил долго — по дороге к лесу, через огороды и сад, через поле.

— Проснулась? — спросил дед Иван, не поворачиваясь к Насте, иначе зеленый свет из окна упал бы на левую сторону его лица, а он не любил, когда что-нибудь, все равно что — солнце или свеча — освещало его изуродованную левую щеку. — Ушла, значит, босиком из Дубовского?

Родной Настин дед и неродной, Иван Сергеевич, друг друга давно ненавидели. «Из-за бабушки», — тоже давно догадалась Настя. Она знала, что в давние времена бабушка оставила ее родного деда и с маленькой дочкой, будущей Настиной матерью, ушла к деду Ивану. Ну а потом, когда Настина мать была чуть постарше самой Насти, когда ей исполнилось четырнадцать, она неожиданно ушла к своему отцу, деду Семену, ушла насовсем… И когда Настя не поладила с отчимом, мать отправила ее не к своей родной матери, а опять-таки к деду Семену и бабушке-мачехе. Все очень сложно перепуталось в Настиной семейной жизни.

— Ушла, значит? И надолго к нам, Настенька?

Настя посмотрела на просвеченную солнцем занавеску, на солнечные зеленоватые разводы на полу и еще раз подумала: «Хорошо как!»

Из кухни выглянула бабушка. Была она в косынке на пушистых седых волосах — готовила ужин, потому и повязала косынку, а так она обычно ходила с непокрытой головой, и в солнечные дни в ее волосах загорались серебряные искры. А когда-то эти волосы были точно такие же, как у Насти, — густые, каштановые.

— Ну и спала! Что ж ночью-то делать будешь?

Если бы они только знали, какие две страшные ночи пережила Настя! Но они этого не знали. Родной дед и бабушка-мачеха ничего не сообщили им о Настином побеге — такая сильная ненависть разделяла эти две Настины семьи.

— Так надолго к нам? — снова спросил дед Иван, и Настя прекрасно знала, какого ответа ему хочется от нее.

Настя любила приносить людям, да еще таким хорошим, как ее родная бабушка и дед Иван, радость. Но она ничего им не ответила.

И дед не стал ждать ответа. Он тяжело громыхнул стулом, поднимаясь из-за стола, и решительно сказал:

— Ну, с этим пора кончать!

— Как кончать? — тихо отозвалась бабушка. — У нее же мать есть!

— Мать? — переспросил дед Иван таким голосом, что Настя тут же поняла — сейчас вспыхнет ссора.

Она вскочила с дивана и как можно громче и веселее спросила:

— А как Ночка поживает?

— Ночка? — добродушно-ворчливо переспросил дед. — Ну, идем, идем. Посмотрим, как там Ночка у нас. Идем посмотрим.

Настя сунула ноги в расшлепанные бабушкины тапочки и следом за дедом Иваном вышла во двор.

Солнце уходило за холмы, уже упрятавшись в узкие и темные облака над ними, просвечивая в щелки-проходы между этими облаками, и било в глаза сильно и ярко. Все вокруг теперь было освещено красноватым красивым светом. И все вокруг было очень красиво.

Посреди двора стояла в ожидании черная коза. Внимательно посмотрев на Настю, она отбежала метров на пять к забору, быстро развернулась и, наклонив бодливую голову с крепкими, как камень, бугорками вместо рогов, двинулась в атаку.

Хорошо, что больше они ни о чем у нее не спрашивали и вообще больше не разговаривали о том, что «пора кончать». Дед Иван лишь коротко сказал, что через день-другой, пожалуй, съездит в Каменск. Настю это сообщение сильно встревожило. Встревожило оно и бабушку — это было видно по ее глазам. Но она промолчала.

С утра на следующий день дед Иван был занят какими-то делами в правлении — он был директором Миловановской школы и от школьных дел не отходил даже летом. А потом, появившись после обеда, сказал, что все важные дела он переделал и что теперь они с Настей могут идти, куда хотят.

И они пошли сначала в сельмаг и купили там Насте туфли, а потом, поскольку туфли надо было разносить, к речке и в сад.

Колхозные сады находились за речкой, а частные вместе с огородами — по эту сторону. Настя давно не была здесь летом. В последнее время лишь зимой, в воскресенье, ей иногда удавалось приехать сюда тайком от деда Семена и бабушки-мачехи, да и то ненадолго. Сады с тех, с летних пор разрослись. Отделенные друг от друга условными границами-межами — приметными яблонями, шалашами, они образовывали один большой зеленый массив, и в них можно было заблудиться, как в Каменском лесу. Яблоки собрали еще не все, они еще висели, как румяные игрушки, на деревьях. А там, за деревьями, на огородах, светились под солнцем зреющие помидоры. Все здесь было так празднично и так хорошо, а Настю охватила тоска. Дед Иван что-то говорил ей, что-то спрашивал, она отвечала совсем невпопад. Пчелы кружились над какими-то запоздалыми желтыми цветами.