Как мы росли

— Реквизированные гуси, — рассказывал шофёр дяде Егору. — Вагон, понимаешь, будто с документами, а пломбы сняли — там, пожалуйте, гуси! А так всё снаружи было в аккурате. Ну, сопровождающих — в трибунал, там разберут, а гусей — вам.

— Совершенно правильно, в трибунал… — поддакивал дядя Егор, пересчитывая гусей. — Сорок один, сорок два. Пиши: сорок два.

Чапурной написал расписку. Грузовик, пятясь задом, выехал за ворота. Солдат вскочил на подножку и так, не садясь в кабину, помчался обратно, держа винтовку наперевес.

— Ну вот, — сказал дядя Егор, — не молились, а бог послал.

— Бог-то бог, да сам не будь плох. В трибунале-то, видать, народ толковый, — сказал Чапурной. — Забирай всех гусей в кладовую и хозяйствуй.

Вопрос о питании был неожиданно разрешён.

Чапурной в этот день переводил бывших институток, которые ещё жили отдельно, в спальню к старшим девочкам.

— Привыкнут и будут жить, как все.

Но переселение не обошлось без слёз и рыданий. Особенно отличалась Люба Сорокина. Ей Татьяна Николаевна даже капли давала.

Пришёл Чапурной и, увидев заплаканные лица бывших институтских воспитанниц, сказал Татьяне Николаевне:

— Ну, я в ваши дела вмешиваться не буду. Вы их тут познакомьте, уговорите…

Татьяна Николаевна молча кивнула головой.

Девочки отнеслись к институткам с любопытством, но вполне доброжелательно. Не понравилась только Сорокина: она была самая большая, а плакала. И была какая-то уж очень аккуратная: чёрные косы заплетены ровно-ровно, передник ни чуточки не помятый, и даже платок, которым она утирала слёзы, и тот аккуратно сложен.

— Такая здоровенная, сама кого хочешь обидит, а ревёт! — возмущалась Клавка. — Даже чудно!

Институтки подражали во всём Татьяне Николаевне: с девочками не разговаривали, вздыхали, шушукались и мёрзли вдали от железной печки, которую Клавка уже несколько дней топила перекладинками от шведских стенок из гимнастического зала. Смолистые, сухие, они горели жарко. Она принесла их тайком, даже мальчишки не видели. Но Чапурному она всё-таки попалась.

Чапурной каждый день отбирал у мальчишек пики и щиты, но они мастерили себе новые и носились по коридорам как сумасшедшие.

— Покалечатся непременно, глаза друг дружке выколют, — говорил Михаил Алексеевич. — От безделья и не то придумают… А учителей всё нет!

Переселив воспитанниц, Чапурной шёл к себе. В тёмном переходе на него налетел вооружённый Наливайко.

— Тьфу ты! — сказал с досадой Чапурной. — Я в твои-то годы пахать умел, а ты чертей каких-то изображаешь! Посмотри-ка на себя!

Наливайко, с деревянной пикой, в институтской кофте с буфами, красный, с нарисованными углем усами, стоял перед Чапурным, переминаясь с ноги на ногу. Подоспело и остальное войско, которое гналось за ним со щитами и пиками.

— Вот что, индейцы! Идёмте, я вам работу дам.

И Чапурной направился с мальчишками в гимнастический зал. Он решил там поставить верстак, раздобыть гвоздей и учить ребят чинить скамейки и столы.

— Вот поначалу соберите всё, что сломано, и сложите сюда, — сказал Чапурной.

В это время открылась дверь, и на пороге появилась Клавка с охапкой перекладин.

— Что это? — спросил Чапурной.

— Дрова, — ответила Клавка.

— Так… — Чапурной стал молча брать у неё из рук по одной перекладине. — Может, ты ещё роялями печки топить будешь? Пожалуйста, полон зал роялей, ножки у них деревянные!

Чапурной строго смотрел на Клавку, а она, злая за то, что Чапурной отнял сухую растопку, решила за себя постоять:

— Я роялями топить не буду! А перекладинки разобрала — подумаешь, какое дело! Вы лучше поглядите, как из рояльных костяшек мальчишки себе карты делают.

— Какие карты?

Чапурной помчался в зал, открыл крышку первого рояля — вместо ровных чёрных и белых клавишей там были только деревяшки с засохшим на них клеем. Чапурной схватился за голову:

— Какую вещь испортили!

Чапурной ругал себя… Ночью не мог заснуть. Он перебирал всевозможные решения. Как ему следует поступить с ребятами и как именно будет правильно?

Сказано — сделано

Утром Чапурной построил старших ребят и, став перед строем, сказал:

— Вы не маленькие и всё, что я вам скажу, поймёте. Народу сейчас очень трудно. Рабочие на работу выходят не евши, кругом война. В такое время нам дали дом, дают хлеба, говорят, надо беречь детей — вас беречь надо…

Ребята никогда не видели Чапурного таким взволнованным. Он говорил медленно, с трудом произнося каждое слово. Они слушали его внимательно и с тревогой думали, к чему это такая речь.

А Чапурной продолжал:

— Ленин спросит: как дети?

Михаил Алексеевич остановился, перевёл дух и, помолчав, сказал:

— Что я ему могу ответить? Я отвечу: виноват, не смог я дать детям понятия, что значит честный человек. Живут дети в хорошем доме, едят тоже хорошо, а занимаются тем, что ломают, жгут, растаскивают всё, что попадётся под руки, как самые последние люди.

Михаил Алексеевич замолчал. Ребята тоже стояли молча. А что скажешь, когда каждый в чём-нибудь виноват?

Чапурной вытер здоровой рукой потный лоб, оглядел строй и продолжал говорить уже так, как говорил всегда:

— Придётся нам установить порядок: поставим в нашем доме часовых и будем спрашивать с них, чтобы всё было цело.

Речь Чапурного потрясла ребят. Он их не ругал, не грозил прогнать. Он брал вину на себя.

— Михаил Алексеевич! — закричал Наливайко. — Ставьте меня к кладовой, снимайте замок — всё будет цело!

— Дело не в кладовой, — сказал Чапурной. — У нас всё по всем швам. Вот, — Чапурной открыл рояль, — это же дорогая вещь — ободрали. В печку тащите всё без разбору. Что сожгли — не вернёшь. — Он посмотрел на Клавку. — А костяшки от роялей собрать все до одной и приклеить на прежние места! Каждый вечер будет поверка. Часовые будут отвечать мне за порядок.

Чапурной разбил ребят на пятёрки и каждому указал его пост.

Вечером мальчишки принесли жестянку с вонючим клеем. Повар, дядя Егор, не позволил даже разогревать его на кухне. Пришлось выпрашивать у него углей и на дворе, на старом листе железа, разжигать костёр. Клей растопился, закипел, и мальчишки бегом, пока он не застыл, помчались в зал.

Открыв крышку рояля, ребята приступили к делу.

Федя Перов доставал из шапки костяшки клавишей. Мальчишки намазывали их клеем и прикладывали к дощечкам. Чтобы клавиши крепче держались, они прижимали их, и зал оглашался неслыханными аккордами. Они-то и привлекли часовых во главе с Клавкой: её пятёрка дежурила в зале.

— Давайте и мы будем вам помогать, — сказала она. — А то клей застынет.

И работа пошла быстрее. Варя намазывала клеем дощечки и обтирала края тряпочкой:

— Вот как надо намазывать, видите? А потом прижимать и держать.

В зале гремел необычный концерт.

Пришла Гертруда Антоновна и, увидев, что происходит, сказала:

— Не надо спешить, это следует делать очень аккуратно. Можно приклеить крепко, но не так, как следует.

— Мы стараемся! — закричали ребята.

— А всё-таки у нас, правда, не совсем ровно получается, — сказала Варя. — Смотрите: то совсем белые, то желтые.

— Знаете что? — сказала Клавка. — Их надо разобрать по цвету — они ведь от разных роялей.

— «Разобрать»! Клей… клей-то остынет!

Наливайко с сожалением смотрел, как в жестянке клей покрывался пенкой.

Гертруда Антоновна, надвинув очки, стала помогать ребятам разбирать клавиши, а Наливайко отправила в свою комнату — разогревать клей:

— Там топится печка, поставь с краешку, не в огонь, а то сгорит.

— А ничего, что пахнет? — спросил Наливайко.

Гертруда Антоновна махнула рукой, и Наливайко помчался бегом на верхний этаж.

Федя Перов хорошо помнил, что клавиши были по счёту все, а вот теперь пяти штук не хватало. Куда они девались?