Орел и Джованни

Нунес улыбается. У него черные глаза, спокойные, добрые. Никто из полицейских, взглянув на него, не скажет, что сердце мальчика звенит от ненависти к ним, как твердая сталь. Да, надо быть осторожным.

В полночь Нунес приходит к Маноло.

— Маноло, — спрашивает он, — что мне делать с Раменой?

— Она хочет к маме?

— Да, к ней, в Риачуэллу. Но она не может ехать одна за океан.

Маноло молчит. Он ничего не может посоветовать Нунесу.

— Говори, — просит Нунес.

— Что ж, Рамене тяжело без мамы… — говорит Маноло.

— Вставай, Нун, вставай! Уже утро! Нунес, ты снова куда-то уходил ночью? Ну да, твоя куртка мокрая!

Нунес открывает глаза. Рамена, приплясывая, кружится вокруг стола.

— Эй, Нун, поднимайся!

Такого радостного крика еще не слыхал Нунес из уст Рамены.

— Что случилось?

— Приходил почтальон Новаро, он сказал — пусть Нунес придет завтра на почту, к сеньору директору.

— Мама прислала деньги?

— Да! Много песет! Нун, что же ты лежишь?

Нунес молча поднимается. Какой-то щемящий ком подкатывается к горлу, стесняет дыхание. Он угрюмо глядит на Рамену.

А весть, что дети сеньоры Фернаны собираются в дальний путь, уже облетела двор от подвалов до чердака.

Все, все побывали у Нунеса и Рамены. И дворник Филипп с Хоселито, и тетушка Консепсион, и грузчик Гарсия.

Последним приходит прощаться старый бородатый моряк Григорио Энсина, рулевой «Картахены».

— Значит, в путь, а? — говорит он, не вынимая изо рта трубки. Глаза старика, обычно добрые, веселые, сейчас почему-то суровы. — Так, так… — покашливая, продолжает он, — так… Только трусы бегут с тонущего корабля. Но они часто ошибаются, Нунес… Моряк грудью заткнет пробоину — и корабль живой! Летит по волнам, ребятки! Но вы — дети: тебе, Нунес, пятнадцать, а Рамене — девять. Пусть будет вам счастье в Риачуэлле! Там я бываю… Нет слов, прекрасно небо над океаном! Только оно чужое…

Нунес с благодарностью глядит на Григорио Энсина. Старый моряк говорит правду.

Нунесу не сидится дома. Но куда пойти? И Нунес идет в гавань и долго глядит на рябые от дождя, зеленые волны. Неужели ему и Рамене придется оставить Барселону? Нет, он останется. Он, Нунес, нужен здесь. Но что будет тогда с Раменой? Найди он работу, он не отпустил бы сестренку за океан. И она, Рамена, нужна здесь.

Нунес весь промок, вода стекает за воротник и струится по спине. Но что он сидит под дождем, как ласточка, которой сломали крылья? Может быть, он еще и сегодня найдет работу?

Он направляется в портовую контору. Там, развалившись на диване, сидит сеньор Сагрера, агент грузовой компании. Но грузчики не требуются. Сеньор Сагрера дремлет на своем диване, держа в руке окурок потухшей сигары.

Нунес снова возвращается к воде. Взглядом, полным отчаяния, он глядит в серую даль.

— Ну, вот и ты! — вдруг слышит он голос Маноло.

Но на этот раз Маноло не один. С ним еще четверо юношей. Это Гарсия — столяр, машинист Лопес, лодочник Карлос и машинист Сальвадор, держащий в руках большую жестяную коробку из-под табака.

— Нунес, — говорит Маноло, — пусть твоя Рамена будет и нам сестренкой. Мы так решили… Вот, возьми у Сальвадора первую коробку для Рамены, в ней хлеб и масло.

Нунес взволнованно пожимает руки друзьям и спрашивает:

— Значит, я не скажу «Прощай, родина»?

— Нет, Нунес!

Вдоль Барселонской набережной идет мальчик в синем берете, стоптанных башмаках и рваной голубой куртке. Он шатается из стороны в сторону и смеется. Может быть, он выпил бутылку крепкого вина? Нет, он не пьян. Он шатается от счастья. Имя мальчика — Нунес.

Он останавливается возле портального крана, громко свистит, и сейчас же возле него появляется маленький Хоселито. Вид у него веселый и таинственный.

— Не забыл ли ты, что тебе надо делать? — спрашивает Нунес.

— Не беспокойся! — отвечает Хоселито. — Я знаю, тебе нельзя показываться на корабле.

— Ну, ступай.

Хоселито подходит к борту огромного белого корабля, поднимается по трапу и с самым независимым видом, какой только бывает у мальчиков, просит вахтенного матроса вызвать к нему бородача Энсина.

Старый моряк выходит с кривой трубкой в зубах и удивленно глядит на мальчика.

— Нунес остается, — чуть слышно говорит Хоселито.

— Остается? Ну, тогда передай ему, что он славный мальчишка! — Энсина улыбается.

— Я так и скажу, дядюшка Грегорио. А это вот письмо к его маме. Вы бываете в тех краях… И письмо можно почитать — так сказал Нунес.

— Ладно, Хоселито… Скажи, а что делает Рамена?

— Уже не плачет и ждет маму. Я подарил Рамене Бандолеро!

— Ого, видно, ты молодец! Ну, иди, иди, а то у нашего штурмана длинный нос. Видишь, вертится на спардеке… Счастливо оставаться!

Все еще улыбаясь, Грегорио Энсина поднимается на корму и там, прислонившись к борту, читает письмо.

«Мама, мы твои деньги получили. Только я не поеду в Риачуэллу, нет, мама! И Рамену не жди. Я не пущу ее. Плюнь на Антонио! Вернись. Я сильный! Я найду работу. Из-за тебя, мама, я не могу смотреть товарищам в глаза. Мать Лопеса сражается за народное счастье. Мать Филиппа рисует белых голубей. Мать Санчеса — коммунистка, храбрая женщина…

Деньги я отсылаю назад. Они пригодятся тебе на дорогу к нам, в Барселону. Мама, мы живем плохо. Но знай: это не навечно… Вернись же, мама, ты нужна Рамене!»

Грегорио Энсина теребит свою бороду и, задумавшись, возвращается к трапу.

— Бентос, у меня есть бутылка вина, — говорит он вахтенному матросу. — Приходи после вахты — выпьем за Нунеса. Мальчишка настоящий испанец!

Скоро вечер, дождя уже нет, и свежий морской ветер гонит прочь дождевые тучи.

«Хозяин Большой Воды»

Моросил дождь, один из тех кейптаунских дождей, который может длиться бесконечно, — мелкий, въедливый, осенний. И вдруг он хлынул с такой силой, что мне пришлось стремглав броситься в ближайшую подворотню. Там стоял старик в черном плаще, держа в одной руке палку, а в другой массивную трубку, распространявшую запах крепкого индийского табака. Одет он был весьма неважно. Рваные башмаки, бумажный зеленый шарф, дважды повязанный вокруг шеи, и видавшая виды широкополая шляпа говорили, что передо мной безработный, а может быть, просто нищий. Я взглянул на него внимательней. Желтое, изможденное лицо старика оживилось.

— Не узнаете? — спросил он по-русски.

— Нет… Простите… Не знаю… — Я напряг память, но вспомнить ничего не мог, лишь запах индийского табака показался мне знакомым. — Олаф! — вдруг вспомнил я. — Олаф Стильверсейн из Тромсё, гроза голубых китов!

— Да, да, Олаф! Собственно, остатки Олафа…

Я крепко пожал руку старому гарпунеру.

Что же такое произошло? Не спился ли он в Кейптауне?

Его правое плечо дрожит, вот трясется и голова. «Пьет, пьет Олаф», — подумал я с грустью.

— Да, я изменился, — сказал он, словно угадывая мои мысли, и с горькой иронией добавил: — А помните, каким был Олаф на вашем китобойце?

Я хорошо помнил.

…Это было несколько лет назад в Кейптауне, куда мы пришли с вечерней зарей. Едва мы успели отдать швартовы, как к нам на палубу поднялся человек лет пятидесяти на вид, в кожаных брюках и такой же куртке на молнии. У него было обветренное, с большим прямым носом лицо. Глаза незнакомца, очень голубые — такие бывают лишь у детей — старались глядеть на мир властно, сурово. Но это никак не получалось: они словно улыбались сами собой, любопытные, веселые, даже с какими-то быстрыми лукавыми искорками.

Я стоял вахтенным у трапа.