Утро моей жизни

Вечером мама сказала:

— Я и не заметила, как ты выросла, моя Нуртэч. Совсем ведь недавно лежала в люльке, а теперь забираешь из моих рук всю домашнюю работу.

В тот вечер мы разрезали арбуз, который берегли до папиного приезда. Больше его нельзя было держать: внутри опала бы мякоть и всё стало бы как каша. Ели арбуз опечаленные. Когда же, ну когда приедет наш отец?

Ходжамурад-ага зарезал барана. Большой кусок мяса Огульбостан-эдже дала нам. Мама подвесила его под потолком, чтобы кошка не достала.

Мы принесли дрова и зашли в дом погреться. Мой взгляд наткнулся на узелок с мясом. Вот бы отрезать кусочек, посолить и поджарить на углях! У меня потекли слюнки. Сколько ни пыталась я прогнать видение, оно не уходило.

— Нуртэч, а Нуртэч! Что скажу…

— Чего?

— Ай, не скажу.

— Скажи!

— А если скажу, ты сделаешь?

— Сначала скажи.

— Нет, ты скажи — сделаешь?

— Ладно, сделаю.

— Давай съедим мясо…

Нуртэч уставилась на меня с удивлением. Не ожидала, видно, такой прыти.

— Его же не достать.

— А мы подставим что-нибудь.

Сложили под узелком все подушки — мало. Сняли верхнее одеяло со шкафчика, свернули вчетверо. Нуртэч взобралась на эту груду, дотянулась до узелка.

Мясо не поджарилось на наших жиденьких дровишках. Зря только вываляли в золе. Вдобавок Нуртэч обожгла руку. Мы съели это полусырое мясо и поплатились: у нас разболелись животы.

Мама не бранилась. Только сказала, кроша остатки мяса в казан:

— Всё до последнего кусочка оно предназначалось вам. Сама я даже пробовать его не хотела.

Ох, лучше бы она нас отлупила! До сих пор, как вспомню этот случай, от стыда жарко становится.

В конце февраля ветер принёс первые запахи весны — влажной земли и свежей травки. Зелень пробивалась по берегам арыков, на южных склонах барханов. Мама посоветовала за дровами больше не ходить — мы их достаточно запасли, — а собирать люцерну. Всё-таки еда.

Люцерна у нас растёт на полпути к бахче, которую мы в прошлом году охраняли. Мы пришли с ведёрком и стали срезать стебельки подлиннее. Но и они были ещё такие маленькие — не ухватишь. Чуть ли не целый день наполняли ведёрко.

Мама перебрала люцерну, выкинула сор, в трёх водах помыла её и мелко искрошила. Потом посолила, поджарила на прокалённом масле, замесила тесто, раскатала, нарезала кусочками. На каждый кусочек положила жареной люцерны и слепила. Получились пирожки в форме полумесяца. Осталось их испечь. Мы с сестрой глотали слюнки в ожидании.

Чтобы пирожки пропеклись как следует, мама то и дело их переворачивала. Наконец сняла с печки первый пирожок, разломила пополам — так быстрее остынет — и положила на крышку казана.

Мы с Нуртэч не дали ему остыть, схватили по половинке и, обжигаясь, съели. До чего же вкусны пироги с молоденькой люцерной! Точь-в-точь как ишлекли́ — пирожки с мясом. Но зато потом мы всю ночь ковша из рук не выпускали — жажда мучила.

Барханы зазеленели сплошь. Абрикосовые деревья покрылись белыми цветами. Когда проходишь мимо них, слышно, как жужжат пчёлы. Почки на джиде и винограде вот-вот лопнут. А тал уже выпустил листочки.

Повыползали из нор термиты и чёрные муравьи, над люцерной носились бабочки, какие-то невидимые насекомые звонко свиристели по вечерам.

Весна здорово облегчила нам жизнь. Во-первых, всё вокруг сделалось красивым; во-вторых, можно было сбросить опостылевшие халаты и туфли со стоптанными задниками, ходить в одном платье и босиком. В-третьих, люцерна так подросла, что нарвать её стало делом нескольких минут. А потом можешь в своё удовольствие гоняться за бабочками.

Правда, приходилось каждый день молоть зерно, и это была изнуряющая работа, но зато, когда она уже сделана, на душе становится так хорошо!

Теперь мама отваривала люцерну, прежде чем положить её в пироги, иначе долго не пропекутся, В таком виде они нам тоже нравились, только подавай!

Раз, набрав полное ведро люцерны, мы присели у арыка вымыть руки — от травы они стали тёмно-зелёными. Нуртэч старалась вовсю.

— В этом году пойду в школу, — говорила она. — Нужно руки отмыть дочиста, Я слышала, что с грязными в класс не пускают.

— Нас хотели в прошлом году записать, но не записали, сказали: если будет много учеников, придётся лишний класс открывать, а учителей не хватает, — сообщил Овез.

— А вдруг и меня не возьмут?

Эта забота надолго овладела сестрой.

Не только мы собирали зелень, и мама тоже. Она приносила с поля съедобные травы керты́к и акпамы́к. Маленькие резные листочки кертыка приятно-острые на вкус, зато акпамык — ни то ни сё. Почему он считался питательным, не знаю.

На севе хлопчатника взрослые работали с рассвета до темпа, и маме не всегда удавалось набрать травы. Главными поставщиками оставались Нуртэч и я. За люцерной мы больше не ходили: она сделалась жёсткой. Теперь мы собирали сельме́ — лебеду. Песчаная лебеда стелется по барханам, листочки у неё сверху серебристые, а снизу красные. Нарвать её не трудно, но вот сколько ни мои, всё равно, когда ешь, песок хрустит на зубах, почему и предпочитали мы чёрную лебеду, которая растёт на глинистых участках.

Поздняя весна наряднее ранней — в её одежде красные, зелёные, голубые, лиловые цвета. От пустыни глаз не отведёшь — маки, тюльпаны, колокольчики. Маки пылают по утрам, а к середине дня исчезают. Только внимательный взгляд отыщет бутоны. Мы их срывали и спрашивали друг у друга: дочь или сын? Если в бутоне красно — дочь, если лепестки еще белёсые — сын.

Чёрной лебеды было много у развалин мечети, и мы теперь туда часто наведывались. Там ещё ж грибы попадались. Увидишь бугорок — копай: это гриб растёт. Но можно и ошибиться. Расковыряешь землю, а там тебя ждёт не дождётся жёлтый скорпион с воинственно задранным хвостом.

Грибы выходят целыми семьями. Попадётся один — ищи поблизости его родню. У нас старое правило: кто первый найдёт грибное место, тот может очертить его кругом, и никто уже не должен переступать эту черту.

Чаще других везло Овезу, но он ведь такой непоследовательный: сначала начертит круг, а потом что соберёт — разделит на всех.

Как-то раз на большущий выводок наткнулся Агамурад. Он сразу заорал:

— Чур, моё!

Мы тоже стали искать, но, видно, в этом месте больше не было грибов. Тогда Овез вошёл в круг и говорит нам:

— Айда все!

— Эй, убери руки! — крикнул ему Агамурад.

— А что, грибы твой дедушка здесь посеял?

— Не дедушка, но я же очертил!

— Подумаешь, очертил! Ребята, налетай!

Агамурад рванул Овеза за рубашку. Овез толкнул Агамурада, тот упал.

— Ещё хочешь, мой хан? — спросил Овез.

Агамурад снова на него кинулся, но мы не дали им подраться — растащили. Тогда обиженный схватил своё ведро и, бормоча под нос сердитые слова, ушёл домой.

— Зря ты с ним связался, — сказала Нуртэч Овезу. — Вот посмотришь, наябедничает матери, и она прибежит к вам с бранью.

Вечером мать Агамурада действительно явилась скандалить к Овезу в дом.

— Попробуй тронь моего сына хоть пальцем! — кричала она. — А ты (это матери Овеза) смотри за своим щенком, не то пожалеешь!

Мать Овеза ничего ей не ответила, и она, покричав ещё немного, ушла.

На другой день Овез позвал нас за абрикосами к дальнему арыку, который между нашим колхозом и колхозом «Горельде». Идти туда долго. И абрикосы были совсем ещё маленькими, даже косточки не окрепли.

Овез забрался на дерево, рвал и кидал нам, мы наелись так, что зубы запыли от оскомины. Вдруг стал накрапывать дождь. Только тогда мы спохватились, что торчим здесь уже давно. И травы ещё не набрали.

Побежали в село. А дождь припустил и скоро полил ливнем. Домой мы пришли мокрые до нитки. Тут нас встретила разгневанная мама. Из-за дождя рано кончили работу. Мама думала, что мы сидим дома и на улицу носа не покажем — там ведь потоп настоящий, — но нас дома не застала. Подождала немного и отправилась на поиски; обошла чуть не всё село и нигде своих дочек не обнаружила. Ей стало страшно, всякие мысли полезли в голову. Кого спрашивать, куда бежать? И вдруг являются негодницы, мокрые, дрожат и зубами стучат.