Чуть-чуть считается

– Хэ! – презрительно выдохнул Федя.

– Утверждаешь, нету? – догадался завуч.

– Угу, – сказал Федя.

– Странно, – проговорил завуч. – А ты поднапрягись, Прохоров. Может, что и обнаружишь.

– Ну, – двинул плечом Федя.

– Что – ну? Обнаружил? Что же ты, Прохоров, обнаружил?

– Млекопитающие мы, – прогудел Федя.

– О! – восхитился завуч. – Это уже что-то! Мысль уловил. Ну, а ты, Корнев.

– Я – не, – отрицательно мотнул головой Витя.

– Что – не?

– У меня с ними – ничего.

– С кем – ничего? С коровами?

– С ними.

– Так ты, может, Корнев, вовсе и не млекопитающее?

– Нет, конечно, – решительно отрёкся Витя.

– Угу, – сказал завуч, – понятно. Молоком тебя, Корнев, выходит, никогда не питали и сейчас тоже не питают. Ты питаешься одной жевательной резинкой. Так?

И тут Витя с Федей враз, словно по команде, подняли от пола глаза. Вот оно, оказывается, что! Вовсе, оказывается, никакие и не билеты, а жевательная резинка! Та самая жевательная резинка, с которой у Вити с Федей так ловко получилось в воскресенье.

– Почему одной жевательной? – тихо проговорил Витя.

– Вот и я решил поинтересоваться – почему? – сказал завуч. – И пришёл к выводу: Прохоров жуёт резинку по причине того, что относится к отряду жвачных парнокопытных млекопитающих. А Корнев употребляет её вместо молочных продуктов.

И здесь нотку нарочитой ласковости в голосе завуча как обрезало. Голос завуча сделался жёстким. Голос уже не просто звучал, голос бил.

– Мне стало известно, – больно ударило Витю с Федей по головам, – что сегодня утром вы снабдили весь класс жевательной резинкой. Я хочу знать, где вы её взяли. Я больше не намерен терпеть в своей школе подобных безобразий. В субботу вы сорвали диктовку. Причиной тому была жевательная резинка. И это несмотря на мой категорический запрет и неоднократные предупреждения Светланы Сергеевны. Сколько можно! Прошу вас немедленно объяснить, где вы взяли вот эту жевательную резинку.

Послышался звук выдвигаемого ящика письменного стола. Краем глаза Витя увидел, как завуч положил рядом с перекидным календарём три плоских дольки жевательной резинки. Каждая долька в яркой обёртке – синее море, пальмы и жёлтый ананас. Откуда они попали к нему? Как? Ведь в кармане у Вити лежала точь-в-точь такая же резинка – с морем, пальмами и ананасом, Какой же это предатель завёлся в четвёртом «б»?

– Узнаёте? – спросил завуч. – Или, может, будете отнекиваться? Так где вы взяли эту резинку?

Слова завуча молотом стучали по головам. Они стучали долго и болезненно. Они требовали ответа. Но Витя с Федей стойко молчали. И на этот раз они молчали вовсе не потому, что боялись шестиклассника Васю Пчёлкина. На этот раз к резинке, что лежала у Ивана Грозного на столе, Вася Пчёлкин не имел абсолютно никакого отношения. Вася Пчёлкин не приносил сегодня в школу резинку. Сегодня её принесли в школу сами Витя и Федя.

– Последний раз спрашиваю! – прогремел голос завуча. – Ну! Я ведь так или иначе узнаю. Лучше не толкайте меня на крайнюю меру. Молчите? Что ж, хорошо. Значит, вы сами вынуждаете меня обратиться за помощью в уголовный розыск. Они там быстро разыщут концы.

Иван Грозный протянул руку к телефонному аппарату и ещё раз спросил:

– Ну! Так мне звонить в уголовный розыск или нет?

Глава четырнадцатая

ПЛЮС ЕЩЁ РУБЛЬ

Упоминание завуча про уголовный розыск и особенно его протянутая к телефону рука заставили Витю с Федей дрогнуть. Минута наступила критическая. О том, что друзья находятся на самом краешке падения, свидетельствовала жалобная интонация, с которой они выдавили:

– Простите нас, пожалуйста, Иван Игоревич. Мы больше, честное слово, никогда не будем.

Однако Ивана Грозного честные слова и жалобные голоса не устраивали. Держа руку на телефоне, он непременно и сию минуту хотел узнать одно: где ребята взяли жевательную резинку. Суровый завуч считал, что зло необходимо рубить под корень.

Но в том-то и заключалась беда, что корень, до которого докапывался Иван Грозный, уходил слишком далеко, в сферу международных отношений. И раскрой ребята ужасный вчерашний конфликт, они сразу опозорили бы школу, родителей и свой родной город на весь земной шар!

А утром в воскресенье всё началось вот с чего.

Это ведь было как раз на другой день после прихода дедушкиного письма и того шумного разговора, который возник у Витиных родителей.

После того шума, в воскресное утро, Витя проснулся от совершенно необычной тишины. Не слышалось ни маминого голоса, ни папиного. И даже радио не играло. Тишина в квартире стояла прямо-таки замогильная. И, проснувшись, Витя сразу догадался, что, по всей вероятности, мама с папой не ограничились тем разговором, который проходил в Витином присутствии. По всей вероятности, когда Витя заснул, мама с папой поговорили ещё. Поговорили, судя по их лицам, как следует. И сказав друг другу всё, что можно было сказать, они теперь наглухо замолчали.

Завтрак на кухне напоминал спектакль по телевизору, когда выключен звук. Папа уткнулся в стакан с кофе и ни разу не поднял глаза на маму. И мама тоже не очень-то глядела на папу.

Кофе папа не долил. Осторожно, стараясь не звякнуть ложечкой, он отодвинул подстаканник со стаканом и тихо чиркнул спичкой. Закурив, папа сразу стал гонять во рту сигарету. Дым струился папе под очки то с правой стороны, то с левой. И папа жмурил то правый глаз, то левый.

Замасленный автомобильный костюм папа тоже надел тихо и молча. И молча отправился возиться с «москвичом».

– Тебе помочь? – осторожно спросил у папы в прихожей Витя.

– Обойдусь, – отозвался папа таким тоном, точно поругался не с мамой, а прежде всего именно с Витей.

Хотя ведь с Витей у папы тоже, считай, испортились отношения – из-за тех самых пароходов и подшипника. И Витя не знал, на кого папа больше сердится: на него или на маму. С одной стороны, ему казалось, что на него. А с другой – на маму.

Папа ушёл к своему «москвичу». А мама, излишне шумя, стала пылесосить полы и протирать сырой тряпкой мебель. Будто вытирать мебель нужно непременно с шумом и грохотом.

– Не суйся мне под руку! – закричала она на Витю. – Чего ты вообще сидишь дома? Иди погуляй!

Если бы мама не пускала Витю гулять, то он бы наверняка всеми правдами и неправдами всё равно вырвался на улицу. Но раз мама гнала его из дому, то у Вити сразу начисто пропало всякое желание даже высовывать нос за дверь. Хотя минуту назад Витя думал как раз о том, что не худо бы было сбегать к Феде.

– Не трогай! – крикнула мама, едва Витя сунулся в сервант, где за стеклом лежала неработающая папина зажигалка-пистолетик.

– Выключи! – приказала мама, едва Витя надавил клавишу радиоприёмника. – И пылесос гудит, и ещё твое радио тут! Вы что, специально сговорились с отцом надо мной поиздеваться?!

В окна комнаты светило солнце. На паркете разлеглись горячие солнечные пятна. В сверкающем от солнечного лака полу отражались вверх ножками стулья, столики и кресла. Казалось, стулья стоят ножками на других, точно таких же стульях, спрятанных под прозрачным медовым полом.

В прихожей зазвонил телефон. Мама пересекла комнату и сердито рванула трубку.

– Да, я вас слушаю! – сказала мама. И тут же заговорила другим, приветливым и тёплым, голосом: – Здравствуйте, Виктория Михайловна! Что? Да нет. С сыном я тут воюю. Да, да, конечно. Ну что вы! Сделаю точно в срок, как и обещала. Конечно, конечно. Я жду вас. Когда, сейчас? Заходите сейчас. Мы живенько и примерим.

Витина мама работала в Доме мод художником-модельером. Она придумывала новые фасоны женских платьев. Мама рисовала платья на бумаге и раскрашивала их акварельными красками. По этим рисункам закройщики выкраивали и шили новые модели. Но мама вообще-то шила тоже. И получше любого самого великолепного портного. Но шила она не на работе, а дома. И только для себя и ещё для нескольких своих подруг и близких знакомых. В том числе и для заслуженной артистки республики Виктории Михайловны Русановой, которая пела русские народные песни.