Петька Дёров(изд.1959)

Фома, облокотившись на. руку, полулежал на постели.

— Ты что это задумался? О чем?

— Да так, ничего, — не сводя глаз с огня, отозвался Петька. — Вспомнил вот одну девочку. Как-то ей теперь? Может, еще хуже, чем нам с тобой. Нам хоть тепло. А ей, может, и холодно, и голодно.

— А ну, расскажи, что за девочка, — попросил Фомка. — Люблю, когда рассказывают.

И, устроившись поудобнее, он приготовился слушать.

Петька поправил дрова в печке и заговорил. Он рассказал Фоме про Машу, про то, как нашел ее рядом с мертвой бабушкой у дороги, а потом передал какому-то крестьянину из деревни Захворово.

— Жива ли теперь, бедняжка? — тяжело вздохнув, закончил он свой рассказ.

— Ясно, жива, — убежденно заявил Фомка. — Ты же сам говоришь, что крестьянин добрый, да и женщина с ним была. Вылечили. И тебя к себе звали.

Мальчики помолчали. Но долгое раздумье было не в характере Фомы. Он вдруг встрепенулся и весело расхохотался…

— Эй, Петь, а ведь ты этой Маше теперь приходишься вроде брат! А может, и жених… Вот дело! — и он дурашливо закувыркался по шуршащей соломе. — Вот возьмем с тобой летом, да и махнем в гости к твоей невесте. То-то удивятся!

— Да ну тебя! — отмахнулся Петька. — Ты всё шутишь. Лучше подумал бы, — что нам с тобой теперь делать. Одними шутками да теплом сыт не будешь.

— И то, жрать охота, — перестал паясничать Фома. — Вчера только одну рыбину на двоих съели, еще Ваське пришлось голову отдать.

— Да. Неплохо бы раздобыть чего-нибудь съестного, — отозвался Петька.

Раздобыть? Фомка замолчал, размышляя. К Сергею Андреевичу идти нельзя. На днях он сказал Фоме, что уезжает ненадолго, и не велел приходить недели две. К бабке Агафье? Добрая старушка делилась с мальчиками всеми своими скромными запасами и никогда не отпускала не накормив, но есть же и совесть. Гордость Фомы не позволяла ему злоупотреблять добродушием бабки.

— Эх! — махнул он, наконец, рукою. — Пойдем, брат, на рынок. Неохота, но придется, видно, у купцов что-нибудь реквизировать. Только смотри, я тебе покажу — у кого. Есть там и наши, советские, кто от нужды на базар пошел. Тех нельзя трогать. А кто с немцами путается, тем так и надо.

Теплая одежда была поделена по-братски. Петька надел шубу, Фома — кацавейку, данную ему бабкой Агафьей, и подпоясался веревкой, а на ноги напялил огромные валенки, пожертвованные мальчикам той же доброй бабкой за то, что они постоянно помогали ей во всех хозяйственных работах. Оставшиеся от покойного деда Ефима валенки были раза в два больше Фомкиных ног. О том, чтобы бегать в них, нечего было и думать. Поэтому Фома неохотно надевал такую обувь. В эти беспокойные дни слишком часты были случаи, когда лишь быстрые ноги спасали его от неприятностей.

Но сегодня было по-настоящему холодно. Валенки пришлось надеть.

Друзья перешли по льду замерзшую реку и поднялись в гору к базарной площади.

— Смотри, — предупредил Фома. — Как я мигну глазом, — заговаривай с купцами, приценивайся. В общем — следи за мною, что ни что, а добудем.

Но, подойдя к торговым рядам, Фома разочарованно свистнул.

— Вот чертова погода! — выбранился он. — С нею да с фрицами и совсем с голоду сдохнешь. Гляди-ка, ни одной торговки нет. Мороза боятся.

— Куда ж теперь? В трактир, что ли? — нерешительно спросил Петька.

— Больше некуда. Пошли!

Припрыгивая и согревая дыханьем голые руки, Фомка двинулся вперед. Петька последовал за ним. Когда мальчики вышли на угол Октябрьской и Некрасовской, Фомка вдруг остановился и резко дернул Петьку за рукав.

— Смотри-ка! Русская, и с фашистом, с офицером… Ох, дрянь!

Он указал на пару, выходившую из ресторана «Ост-ланд». Раньше это была лютеранская церковь — кирка* Во время оккупации немцы оборудовали ее под ресторан.

— Видно, гитлеровцы сами в бога не очень-то верят, если из церкви кабак сделали, — заметил Петька. — А еще про нас говорят, что безбожники.

— Да черт с ними и с их богом! — огрызнулся Фомка. — Ты лучше на эту погляди. Узнаешь?

— Вроде видел где-то.

— Да ведь это — Зозулина мамка. Вишь, стерва, — бурчал Фома, направляясь к остановившейся на крыльце ресторана паре.

— Тетя Женя, — притворно сладеньким голоском спросил он. — А где сейчас Зозуля?

Женшина, с сильно нарумяненным лицом и подведенными бровями, одетая в хорошую меховую шубку и щегольские хромовые сапожки, опиралась на руку жандармского офицера. Глаза ее масляно поблескивали, локоны пышной модной прически растрепались. Она явно была пьяна.

Услышав голос Фомы, она даже не повернулась к мальчику, только небрежно взглянула через плечо и, не ответив, подхватила своего спутника под руку и повернула на Некрасовскую улицу.

— Видел? — промолвил Фома. — И знать нас не хочет. А еще русская! Как только с ней Зозуля живет?

— Так пусть уходит от такой матери! — с сердцем воскликнул Петька. — Я бы ушел. А отец его где?

— Танкист, в нашей армии. Он же говорил. Помнишь? — ответил Фома. — Здоровый такой, я карточку видел.

Выйдя на Советскую улицу, они быстро пошли к вокзалу. Трактир стоял неподалеку от него, на соседней улице.

— Ну, вот и пришли. Попытаем счастья, — сказал Фомка, поднимаясь на крыльцо. Но в это время дверь трактира широко распахнулась, и на пороге показался толстый полицай. Увидев мальчиков, он с удивительной для его фигуры быстротой схватил Фомку за шиворот, а Петьку за ухо.

— Ага, попались, черти! — торжествующе вскрикнул он и, зажав голову Фомки между толстых ног, сильно дернул Петьку к себе, выворачивая ему ухо.

— Дяденька, за что? — растерянно кричал Петька, вырываясь.

— Не будете бить моего сына, черти голопузые, — приговаривал полицай, но вдруг, выпустив Петькино ухо, заорал дурным голосом и схватился за свою жирную ляжку. Это Фома, не терявшийся ни в каких положениях, изловчился и своими острыми зубами укусил его.

— Убью, мерзавцы! — взревел полицай, одной рукой держась за укушенную ногу, а другой стараясь расстегнуть кобуру пистолета.

Но улепетывавшие во весь дух мальчики уже скрылись за углом. Только добежав до вокзала, они остановились.

— Ну и собака! — переводя дух, произнес Фома. — Как это он тебя за ухо-то. И мне голову, как клещами, защемил. Ну, да и я его куснул как следует, толстого черта.

Посмотрев на взъерошенного рыжего Фомку, Петька вдруг расхохотался.

— Ты же меня в трактир повел. Говорил, может, что-нибудь перепадет. Вот и перепало. Закусил полицаем. А мне и куснуть ничего не пришлось. Остался с драными ушами.

Фома хотел было обидеться, но природная веселость взяла верх.

— И правда, что перепало! Не завидуй, Петь, моей закуске. Жирен полицай, да больно вонюч.

Из дверей вокзала вывалился подвыпивший немецкий солдат и, покачиваясь, направился в их сторону.

— Прячемся, — быстро скомандовал Фомка и ловко шмыгнул за угол, где притаился за спинкой садовой скамейки.

Немец был настроен благодушно. Покачиваясь на ходу и напевая какую-то немецкую песенку, он подошел к скамейке. В руках он держал плотно набитую полевую сумку, из которой выглядывало горлышко винной бутылки. Тяжело плюхнувшись на скамью, немец поставил сумку на землю рядом с собой так близко от мальчиков, что Фоме стоило только протянуть руку, чтобы завладеть сумкой. Но Фомка не торопился. Он выжидал.

Ждал и Петька. Никогда еще ему не случалось воровать. Но за последние три дня мальчики вконец изголодались. А в сумке, наверно, есть, продукты.

Взглянув на солдата, Фомка быстро согнулся, схватил сумку и, толкнув Петьку локтем, побежал через площадь. Захмелевший немец мирно дремал и ничего не заметил.

— В мастерские, — на ходу бросил Фомка, быстрым шагом пересекая площадь. — Там посмотрим, что попалось. Уж и тяжелая, — добавил он, тщательно укрывая добычу от любопытных взглядов полами кацавейки.

В развалинах железнодорожных мастерских было пусто. Мальчики забрались на чердак полуразрушенного здания. Очистив на полу место от щепы и мусора, Фомка расстегнул сумку и стал вынимать ее содержимое. Прежде всего он с интересом повертел в руках бутылку.