В неосвещенной школе

НА ПОРОГЕ К ДЕЛУ

С улицы приглушенно доносится лай, а в школе тишина такая, что слышно, как возятся, шурша и попискивая, мыши под полом. В классе и в кухне темно, в моей же комнатушке горит на столе жестяная лампа. Стекло на ней хоть закопчено, но читать можно. И я, лежа в кровати на колючем соломенном тюфяке, читаю до тех пор, пока не зарябит в глазах. Тогда я одеваюсь и выхожу на улицу. На улице кромешная тьма, непролазная грязь и холодный моросящий дождь. Все собачьи голоса слились в один переливчатый несмолкаемый лай. Наверно, в этой черной тьме, что окутала деревню, собак охватывает жуть, и они, перекликаясь, подбадривают себя. Жутко и мне. Постояв несколько минут, я возвращаюсь в комнату и опять берусь за книгу.

Вот уже месяц, как я в деревне. Здесь много кирпичных домов, крытых железом. Но есть и мазанки с камышовыми крышами. Возникла деревня совсем недавно, а к это произошло, мне и теперь не ясно. Знаю лишь, что здешние крестьяне жили раньше в деревне Лукьяновке. Они вышли из общины, продали свои наделы и перебрались сюда, на землю богатого помещика Алчаковского. Сам помещик жил в Петербурге. Крестьяне послали к нему своих уполномоченных и при посредстве банка купили землю. Часть денег уплатили наличными, остальное выплачивают еще и теперь. Между крестьянами идут беспрерывные распри. Почти каждую неделю около школы собирается сход, и я из своей комнаты слышу галдеж. Говорят все разом, и каждый старается перекричать другого. Если на короткое время наступает тишина — значит, читается какая-то официальная бумага или оглашается раскладка платежей. Но как только чтение прекратится, гвалт возобновляется с еще большей силой. Смолкают все и тогда, когда начинает говорить Наум Иванович Перегуденко, грузный мужик с вечно помятой седой бородой и заспанными глазами. Говорит он не спеша, лениво и негромко, уверенный, что даже самые строптивые будут прикладывать к уху ладонь, чтоб все услышать, и всегда заканчивает одной и той же фразой: «Вот так, добрые люди, и никак иначе». После этого кто вздохнет, кто сплюнет, и все молча разойдутся по домам. О чем шел спор, я не знаю. Да особенно и не старался узнать: меня одолевали свои заботы. Но расскажу по порядку..

Перед тем как отправиться в деревню, я зашел к инспектору народного образования. Из маленькой передней вели две двери: одна — в канцелярию, где сидел делопроизводитель, а другая — в квартиру инспектора. Обе двери были открыты. Длинноносый, со скучным лицом делопроизводитель что-то строчил, брезгливо вытягивая губу, а инспектор лежал в гостиной на диване с книжкой в руке. Если делопроизводитель был похож на болотную пицу, то инспектор с его коротким тупым носом и тяжелой челюстью сильно смахивал на бегемота. Увидя меня, инспектор недовольно крякнул, сполз с дивана и, не выпуская из руки книжку, прошел в переднюю.

— Что вам, господин Мимоходенко? — спросил он с плохо скрываемой досадой.

— Вы приказали явиться к вам перед отправлением к месту службы.

— А, да… Гм… Значит, вы отправляетесь?.. Гм… — Тусклые глаза его оторвались от книжки, на обложке которой я успел прочитать: «А. Вербицкая. Ключи счастья», и с неудовольствием оглядели меня. — Очень уж вы… гм… тощий и мелкий. Опасаюсь, что вас ученики бояться не будут…

— А разве они должны бояться? — с недоумением спросил я.

Инспектор оттопырил презрительно губу (делопроизводитель, делая то же, видимо, подражал своему начальнику).

— Вот все вы, молодые, рассуждаете одинаково: ученики должны учителя уважать, любить, но не бояться. А чем кончаете? Тем, что ставите на колени и дерете за уши. Мало любить, мало! Должны бояться. Иначе у вас получится не класс, а шайка разбойников, бедлам. Будут бояться — и за уши не понадобится драть. С самого начала установите строгость. Ну, поезжайте. — Он протянул мне пухлую руку, вяло пожал мою и направился к дивану, на ходу углубляясь в «Ключи счастья». — Да, вот еще что, — повернулся он ко мне. — Когда будете объяснять ученикам разницу между буквой и звуком, то спрячьтесь за доску и постучите мелом. «Вот это, скажите, — звука А потом напишите на доске букву и скажите: «Вот это — буква». Так они скорей поймут. У меня это подробно изложено в диссертации. Вы ее читали? Нет? Как же вы едете учить ребят грамоте, не прочитав моей диссертации?

Я обещал прочитать.

— Вот-вот, — сказал инспектор и на ходу опять уткнулся в книгу.

С этими двумя указаниями — вести себя строго и спрятаться за доску — я и отправился в деревню Новосергеевку.

Новосергеевка находилась в десяти верстах. Я быстро шагал и скоро вышел за город. День был чудесный: стояло «бабье лето», время, когда солнце не печет, а ласкает, небо светится голубизной, в прозрачном воздухе плавают серебристые паутинки. Я шел по мягкой дороге, и мне припоминалось, что все окружавшее меня было описано Чеховым в повести «Огни»: и ветряная мельница на углу одского кладбища, и заброшенное четырехэтажное здание бывшей мукомольни, в котором «сидит эхо», и плешивая роща, и синее море слева дороги, и бесконечная степь справа ее. Мы годами топчем наши улицы, видим одни и те же дома, одних и тех же людей, даже одних и тех же сеттеров и болонок, а оказывается, нужно потратить лишь полчаса и выйти за город, чтобы перед нами открылся совсем иной мир…

За двадцать лет в этой пригородной полосе возникли лишь два кирпичных здания: одно — двухэтажное, с густой сетью проводов над крышей, другое — маленькое, с крошечным двориком. В большом, как говорили, работала радиостанция, но толком мало кто знал, что это за новшество такое, в маленьком жил заведующий с техниками. Оба здания стояли прямо в степи, видны были издалека и вызывали у прохожих и проезжих смутно-тревожное чувство — и тем, что люди обитали в стороне от других жилищ, и тем, что какими-то таинственными способами они переговаривались с невидимыми кораблями. Мог ли я предполагать, что всего четыре года спустя вся эта местность изменится до неузнаваемости, что на ней вырастут огромные заводские корпуса с трубами до небес, что оба здания окажутся на территории завода, а их «таинственных» обитателей просто-напрасто вытурят, чтобы разместить здесь главную контору завода. Не знал я, конечно, и того, какие приключения готовила мне здесь судьба.

Я все дальше и дальше уходил от города, миновал ничем не огороженное сельское кладбище, с наклонившимися деревянными крестами, наверно уже заброшенное. За кладбищем девчата в повязанных по самые брови платках ломали кукурузу. При виде меня они принялись пересмеиваться. Обычно, чувствуя на себе взгляд девушки, я смущался, не знал, куда девать руки, с досадой замечал, что шаг у меня делается неровный, как у пьяного. по сейчас, под влиянием этого благодатного солнца, свежего воздуха, запаха степных трав, я наполнился какой-то жизненной силой, осмелел и на смешки девчат ответил тоже смехом.

— Девчата, а скоро ли будет Новосергеевка? — спросил я.

— Новосергеевка? А вон она, вон! — дружно ответили они, показывая руками в сторону, где виднелись белые дома под железными крышами. — Вам на какую улицу? Вы до кого? Вы, бывает, не землемер?

— Нет, не землемер. Я учитель.

— Учитель? — Девчата недоверчиво оглядели меня. — Вот у нас был учитель в Лукьяновке: с бородой, в очках, с линейкой. А вы еще совсем хлопчик. Вас диты и слухаться не будут.

«И эти туда ж!» — подумал я и сказал:

— Я тоже бороду отпущу и линейку заведу.

Девчата так и прыснули:

— Та вона ще у вас и не ростэ, та борода! А линейку хлопчики отнимут и поломают.

Я решил уйти от этой темы и спросил:

— Зачем вы платки повязали так низко? Теперь уже солнце не печет. Да и не узнать, какая из вас брюнетка, а какая блондинка.

— А вам яки больше нравятся? — кокетливо спросила та, что звонче всех смеялась — круглолицая и кареглазая.