Куриная история

Анатолий Иванович Мошковский

Куриная история

Я строгал во дворе «чижика» — коротенькую палочку с заостренными концами: ударишь битой по концу, он подскочит — и отбиваешь его, и чем дальше, тем лучше. Я уже выстругал ножом один конец, когда из подъезда вышел Тимофеев, инженер с чулочной фабрики, Наткин отец, товарищ моего отца, подошел ко мне и сверкнул очками:

— Ты не знаешь, кто бы тут мог… Ну, кого бы попросить, чтоб… Не могу я теперь этого…

— А что, дядя Леша? — спросил я, чрезвычайно удивленный.

— А то, что курицу надо зарезать, — отрубил он, — принесла жена с базара. «Зарежь». Взял я столовый нож, пошел на кухню к раковине, загнул шею, отодвинул перышки, приставил нож… Черт побери, а шея-то теплая, живая… Тьфу ты, курица, казалось бы, глупейшее существо, предназначенное человеку на съедение, подумаешь… Совсем интеллигентщина заела! Кто бы взялся, не знаешь?

— А вы Петра попросите, ему это как плюнуть.

— А кто это — Петр? И где его можно найти?

Ну честное слово, чудной у Натки отец — с курицей не справился и не знает Петра, сына нашего дворника Григория Ухабина. Как-то все это не вязалось с тем, что говорила об отце Натка. В молодости он, наверно, не носил очков и был не таким чувствительным и мягким…

— В подвале Петр, — сказал я, — несите свою курицу, покажу.

— Спасибо, — Тимофеев неуклюже повернулся от меня и нетвердым шагом пошел к подъезду, и я подумал, что, наверно, в молодости он и поворачивался по-другому, и ходил тверже, и говорил более кратко и отрывисто.

Скоро он явился с курицей. Она громко кудахтала, дергала головой, беспокойно ворочалась в его руках. Курица была желто-красная, пышная, с кривым клювом и тревожными глазками, которые то и дело прикрывала белая пленка. Чтобы успокоить курицу, инженер гладил ее по спинке и говорил что-то утешающее. Признаюсь, эта сценка пришлась мне не по душе.

— Идемте, — сказал я. — Петр, кажется, дома.

Петру было лет двадцать, и он быстро прославился в нашем доме. Гаврик — его брат и мой товарищ — рассказывал, что Петр работает грузчиком на каком-то складе и зашибает там большую деньгу. Одного он не любил — помогать отцу: летом сметать с тротуара пыль и поливать длинным шлангом, зимой скалывать лед и счищать лопатой снег.

Однако несколько раз я видел, как Петр сбрасывал с крыши дома снег.

Домой он часто являлся сильно навеселе. Но это не всякий мог бы заметить, потому что на ногах Петр держался крепко. Его глаза, небольшие и чуть прищуренные, оживлялись, пьяно поблескивали, а губы складывались в довольную, хитроватую улыбку. Он стоял у двери подъезда и едва заметно ухмылялся, задевал словами проходивших мимо девушек. Потом спускался в подвал, разворачивал там во всю ширину гармошку, мучил ее в руках, и музыка будто на четвереньках выползала из подвала, спотыкаясь, по ступенькам поднималась вверх, выходила из двери и, сильно пошатываясь, оглушительно двигалась по улице, собирая мальчишек.

В часы трезвости Петр был тверд и прям. Сросшиеся на лбу брови придавали его лицу, несмотря на молодой возраст, суровость и властность.

Я догадывался, что Петр часто колотит Гаврика, но тот всячески скрывал это: про синяк под глазом говорил, что нечаянно стукнулся о ручку двери. Меня трудно было обмануть, потому что я не раз своими ушами слышал с тротуара, как из их комнаты доносится его рев.

Петр колол жильцам дрова, перетягивал пружины диванов, оклеивал обоями комнаты, красил полы, делал любую работу в доме — только заплати, и все у нас частенько пользовались его услугами…

В полутьме по цементным ступеням мы спустились в подвал и пошли по жесткому, тоже цементному полу длинного коридора. Несколько раз курица громко кудахтала от страха и суматошно билась в руках инженера Тимофеева.

Я стукнул в рассохшуюся дверь и посмотрел на Тимофеева. Сильные очки его близоруко мерцали в потемках, слабо разжиженных тусклой лампочкой. Худая шея, массивный лоб, белая рубаха с галстуком и эта курица — все это было как-то смешно и нелепо.

— Толкай, — раздался голос изнутри.

Я вошел в комнату. Петр сидел на табурете у стола и ножом отрезал от большого куска сало. Рядом с ним лежала длинная краюха ржаного хлеба.

— Гаврика нету, — сказал он, смачно жуя, — с утра как удрал, так и не показывался.

— Я к тебе, — сказал я, — дело есть.

На стене гулко стучали ходики, и в полумраке огромной прохладной комнаты желтый маятник отсчитывал секунды.

— Что за дело?

— Курицу нужно… — сказал я.

— Ага, ясно, тащи ее сюда — его широкие височные кости ритмично, как маятник, ходили от еды. Он был в красной майке, и, когда руки чуть напрягались, отрезая от толстого куска белую стружку сала, на них страшно вспухали тугие тяжелые узлы мускулов. Такой стукнет — убьет. У Петра было плотное лицо, загорелое, спокойное, с решительными, безжалостно светлыми глазами.

— Дядя Леша, — сказал я, — чего ж вы не идете?

В полутьме опять закудахтала курица, в дверях комнаты появился инженер Тимофеев и довольно робко поздоровался с Петром. Тот как раз отрезал розовато-мраморную стружку сала и аккуратно положил на длинный кусок хлеба.

— Сейчас, — проговорил Петр, откусил большой кусок и с набитым ртом добавил: — Идемте.

Огромной пятерней взял у него эту курицу — она даже не пикнула — и пошел на кухню. В другой руке Петр держал хлеб. Откусил еще, положил оставшийся кусок на стол, достал откуда-то из-под стола топор и, продолжая жевать, опустил курицу на ящик. Придавил коленом, оттянул рукой головку, и не успели мы и слова сказать, как деловито рубанул ее по шее. Голова отлетела, а курица, брызгая кровью, запрыгала, затрепыхалась на полу. Мы с дядей Лешей отвернулись, а Петр взял со стола недоеденный хлеб и вонзил в него зубы. В рот потянулось сразу все сало, и он придержал его толстыми пальцами, прижимая к хлебу, перекусил крепкими зубами какие-то твердые волокна и продолжал жевать. Потом сказал, оглядывая цементный пол:

— Замарала все… Сволочь.

Инженер Тимофеев стал рыться в карманах.

— Сколько с меня?

— Не надо ничего, — проворчал Петр, — работы на полсекунды… Потом как-нибудь пригожусь еще, тогда и приплюсуете…

Тимофеев посмотрел на курицу, не решаясь взять ее, и кинул взгляд на Петра.

— Готова, — Петр потрогал ее ногой. — Берите, не клюнет теперь. Клюнула бы, может, так ведь нечем-то.

Тимофеев тихонько взял курицу за спинку и понес к выходу.

— А голову, голову! — крикнул Петр и хохотнул: — Или хотите мне на суп оставить?

Инженер даже не повернулся. Шаги его нервно простучали в коридоре и стали быстро подниматься вверх. Петр протолкнул в рот последний кусок хлеба с салом, вытер рукой толстые губы и сказал:

— Интеллигенция… Руки замарать куриной кровью боится… Смотреть противно…

И удалился в комнату.

Я пошел во двор. Когда добрался до светлых ступенек, увидел на цементе редкие капли крови.

Мне очень хотелось сказать Петру, что Натка показывала мне однажды боевой орден Красного Знамени с облупленной по краям эмалью, лежавший в четырехугольной коробочке, орден, который ее отец получил за лихие атаки, в которых он участвовал в рядах Первой Конной армии…

Хотел было я сказать это Петру и не сказал.

Во-первых, те лихие атаки были очень давно, а дядя Леша — очень молод; во-вторых, время тогда было совсем другое и рубили они врагов, а в-третьих… А в-третьих — и это было главное — Петр все равно бы не понял, зачем я ему это говорю.

1963