Рыжая

Ирина ХУРГИНА

РЫЖАЯ

Она была рыжая. Совершенно. Даже глаза были рыжими, и губы отливали каким-то рыжим оттенком, крупные, частые веснушки тоже были ярко-рыжими, поэтому казалось, что все ее лицо выкрасили рыжим фламастером. В солнечный день, когда она шла по улице, от каждой веснушки разлетались в разные стороны рыжие лучики, а над головой стояло рыжее сияние от ярких волос. Люди испуганно отшатывались, настолько это было необычно.

Однажды на улице какой-то парень обернулся и, поглядев на ее веснушчатое лицо, сказал, сплюнув в сердцах:

— Тьфу, мухами засиженная!..

Она расстроилась. А мама сказала, что с этого времени у нее начал развиваться комплекс неполноценности. Она чувствовала себя ужасно несчастной.

Как-то раз, поднимаясь в школе по лестнице, она натолкнулась на Ваську-Бритву из 10-го «А». Это был огромный детина, очень острый на язык, за что и получил прозвище.

Васька галантно поклонился и пропустив ее, сказал:

— Почет и уважение краснолицей сестре моей.

А она даже не могла ничего возразить, потому что все это было правдой. Родители то и дело вздыхали:

— В кого это ты такая уродилась?

Оба они были темными шатенами. Ей казалось, что даже их пес, красавец дог, неодобрительно покачивает своей черной, смоляной головой, когда она смотрится в зеркало.

Как-то раз, сидя со своей лучшей подружкой Машкой на скамейке в саду, она размечталась:

— Вот кончу школу и в тот же день пойду и перекрашусь в черный цвет.

— Прямо на выпускной вечер? — спросила любопытная и дотошная Машка.

— Да,— обрадовалась она,—прямо на выпускной вечер! Представляешь?!

— Не-а,— ответила Машка,— волосы черные, а сама вся в веснушках?

— Ну и что! — возразила она.—Ты знаешь, есть такой веснушковыводитель. Изобретение двадцатого века.

— Ага,— сказала Машка,—значит, если бы ты жила в девятнадцатом веке, то так бы и ходила в веснушках?

— Ну, нет, конечно...— замялась она.

— Ты что, думаешь, в девятнадцатом веке веснушек не было? Еще какие были — во! — И Машка согнула пальцы в кругляшку величиной с пятак.

— Ты, главное, не огорчайся. Ну, веснушки. Ну, рыжая. А у одной моей знакомой девочки о-о-о-огромный нос, с огромными ноздрями. Так она спит с прищепкой для белья на носу. И не так уж и огорчается.

— Нос-то ладно,— вздохнула она,— а вот рыжей как?

— Да, рыжей плохо,— сдалась Машка.

Но вот однажды мамина подруга привела к ним в гости своего сына, малахольного математика, по маминому выражению. Малахольный математик пришел, сел в кресло и сразу как-то весь ушел в него, она видела почему-то одни только большие серые глаза. Малахольный математик, который был на год старше ее, оказался, к ее удивлению, довольно-таки красивым. Она пыталась развлекать его, чем могла, но он только молчал, уставясь на нее неморгающими глазищами. Она ходила вокруг него и рассказывала о том, как было здорово летом на юге.

— Понимаешь, а там море — синее-синее. И лес, сосновый. Так красиво. Особенно ночью. Такая луна серебристая, и все море от нее серебрится. А утром, рано-рано, если смотреть с Ай-Петри, солнце не медленно вылезает, а выскакивает из моря, как мячик...

Наконец, истратив весь запас красноречия, она плюхнулась на стул, совсем отчаявшись выудить из него хоть одно слово, хотя бы одну паршивенькую формулу. Но вдруг он открыл рот и сказал очень красивым баритоном что-то совсем не похожее на формулу. Он сказал:

— Какая ты красивая! Просто ужас! Такая вся золотая-золотая, золотистая!

Она опешила. На несколько мгновений замерла на одном месте, не шевелясь. Все вдруг показалось необыкновенно, прекрасным и новым. И журнальный столик и картинки на стене заиграли, засияли, зазолотились.

И внезапно она ожила: ее золотистые глаза вздрогнули под золотыми веками и длинными золотистыми ресницами. Она молниеносно вскочила со стула и, прижав к груди маленькие веснушчатые кулачки, неловко поцеловала его в закрывшийся большой серый глаз.

рисунок П. Малиновского