Необыкновенный охотник (Брем)

Он хотел добавить, что, возможно, лишил бы себя тем самым счастья, потому что с каждым днем он больше и больше убеждался, что все невзгоды путешествия, все трудности и неприятности с избытком вознаграждаются. Но разве Мюллер поймет?

Сто тридцать птичьих шкурок, которые привез Альфред в Хартум, — это, конечно, немного, если учесть, как богата фауна в окрестностях города. Но и эти сто тридцать шкурок достались Альфреду нелегко: немало дней он провалялся в палатке в лихорадочном бреду, без лекарств, без всякой помощи. А когда вставал — был так слаб, что с трудом мог держать ружье и, прежде чем выстрелить, долго целился. А иногда даже не пытался выстрелить, а лишь стоял и смотрел на удивительных птиц, разгуливающих, плавающих, стоящих или бегающих совсем неподалеку. Правда, Альфред знал, что, хорошо прицелившись, даже сейчас попадет в любую из них. Но он представлял себе, что произойдет на берегу или на воде реки после выстрела, сколько пройдет времени, пока снова наступит спокойствие в этом прекрасном птичьем царстве. И ему не хотелось стрелять.

Особенно долго любовался Альфред длинноногими, выстроившимися рядами, как на параде, огненными фламинго. В Европе шкурки и чучела этих удивительных по своей красоте птиц стоили немалых денег, а здесь, в окрестностях Хартума, фламинго было великое множество. Однако охота на них была нелегкой: чуткие и осторожные птицы не очень-то подпускали к себе охотника. Но, даже подобравшись к ним, трудно было рассчитывать на многое — после первого выстрела птицы дружно снимались с места и улетали. Правда, один араб рассказал Брему о своеобразном способе охоты на фламинго, когда за одну ночь можно добыть несколько десятков таких птиц. Для этого надо очень тихо подобраться к птице-сторожу, охраняющему сон своих товарищей, нырнуть и под водой подплыть к нему. Затем быстро схватить сторожа за шею, так чтоб птица не успела подать сигнал опасности, опустить под воду и переломить под водой шею пополам. А потом быстро хватать спящих и ничего не подозревающих птиц.

Возможно, это была и не очень трудная и очень добычливая охота, но Альфред категорически отказался от нее: ему была противна даже сама мысль о том, чтоб подобраться к спящим птицам, переломить руками шею сторожа… Нет! Он охотник, коллекционер, естествоиспытатель, но не промышленник!

Если бы барон знал, как араб уговаривал Брема устроить ночную облаву на фламинго и как Брем категорически отказался, он еще и не так бы разбушевался. Но барон не знал этого, как не знал и многого другого.

Даже когда они охотились вместе, барон в пылу охотничьего азарта не замечал, как иногда, быстро вскинув ружье, Альфред через несколько мгновений осторожно опускал его, не выстрелив, хотя птица была совсем близко. Но Брем опускал ружье вовсе не потому, что не уверен был в своем выстреле. Он просто не мог заставить себя выстрелить, например, в огненно-пурпуровую птичку с бархатисто-черной грудкой. За эту окраску перьев и особый их блеск птичку назвали огненным зябликом. Брем видел огромные стаи этих птиц, но когда зяблик, действительно похожий на маленький трепещущий огонек, усаживался на верхушке какого-нибудь кустика и распевал свою незатейливую песенку, Альфред опускал ружье.

Конечно, он стрелял в птиц, чтоб привезти в Европу шкурки и чучела. Но гораздо важнее считал он наблюдения за живыми птицами. И наблюдатель часто брал верх над охотником-коллектором: Альфред подолгу стоял неподвижно, наблюдая за поведением птицы, стараясь запомнить ее повадки, понять ее «характер» и поведение. Не раз и не два — десятки раз наблюдал он за одной и той же птицей, делал затем записи в дневнике, не подозревая еще о том, как эти наблюдения и эти записи в дневнике пригодятся ему потом, когда он начнет работать над книгами.

Но тогда Альфред не думал о книгах — перед ним были живые птицы. И они всюду и постоянно приковывали его внимание. Даже в пустыне, где после самума Альфред чувствовал себя совершенно разбитым, он не мог упустить возможности и не понаблюдать за длинноногой желто-песочной птичкой с серо-синей яркой «шапочкой» на голове. Глядя на то, как стремительно мчится эта птичка, кстати, так и прозванная бегуном, по песку пустыни, как молниеносно взвивается в воздух и снова опускается на землю, чтоб поискать еду, Брем забывал и о головной боли, и о постоянно мучившей его жажде. И уж совершенно счастлив был Альфред, когда в его палатку залетела крошечная тоже желто-песочного цвета овсяночка. Покрутившись вокруг людей, попрыгав у самых ног Альфреда, она разыскала крошки хлеба, нисколько не смущаясь присутствием человека, склевала их и, вылетев из палатки, уселась неподалеку на голой каменной скале.

Нет, не знал, даже не догадывался барон Мюллер, какие чувства вызывали птицы в душе его молодого помощника. А Альфред и не пытался посвящать барона во все это — разве поймет он? Ну как объяснить, например, барону, почему птица марабу вызывает у него такое особое чувство?

Для барона это интересный объект для охоты: шкурки марабу можно выгодно продать в Европе. А для Альфреда эта птица связана со всей его жизнью. Сколько он помнил себя, помнил он и марабу, большого, важного, неподвижно стоящего в углу отцовского кабинета.

Сначала маленький Альфред боялся его, потом привык и, каждый раз, приходя в кабинет отца, с интересом рассматривал чучело. А потом полюбил его, полюбил настолько, что, уехав учиться в Альтенбург, часто видел марабу во сне. И вот Альфред увидал эту птицу здесь, живую, бегающую, смешную и важную. Не раз, глядя на чучело в отцовском кабинете, он пытался представить себе, как ходит марабу, как летает. И, увидав теперь все это, очень обрадовался, что его представления оказались довольно точны.

Человеку, впервые видящему эту птицу, она может показаться если не безобразной, то, во всяком случае, некрасивой. Большой зоб, длинный клюв. А издали она похожа на человека, одетого в голубой фрак, белую жилетку и белые панталоны. Сходство с человеком усиливает и способность марабу так втягивать шею, что его голова, увенчанная красной шапочкой, подобно человеческой, сидит на плечах.

Марабу смешон в своей важности, величии и абсолютном спокойствии. При виде человека марабу не удирает от него сломя голову, а не торопясь отходит на безопасное расстояние. Альфред много раз проделывал такой опыт: увидев марабу, он направлялся в его сторону. И тотчас же марабу начинал шагать прочь. Не бежать, а именно шагать, временами оглядываясь, прикидывая расстояние между собой и человеком и строго соблюдая дистанцию. Стоило Брему остановиться — останавливался как ни в чем не бывало и марабу, стоило побежать — бежала и птица. Марабу редко подпускал охотника на расстояние выстрела. Это злило барона и радовало Альфреда, хотя он старался не показывать этой радости. Мюллеру непонятна была эта радость, как не мог он понять и многого другого в поведении своего помощника. Например, его отношение к ибисам. Барон видел в этой птице лишь объект охоты, Альфред — еще и многое другое.

Он знал, как высоко чтили древние египтяне ибиса, возвещавшего народу, что начался разлив Нила — именно тогда прилетала эта птица с верховьев реки, где гнездилась. Древние египтяне считали: появление птицы свидетельствует о том, что бог не забыл египтян, что он снова пришлет воду на истомленную жаждой землю. А раз птица посланник бога, то и сама она — божество. И всячески берегли и охраняли ибисов, а погибших птиц бальзамировали и хоронили с почестями. Кто знает, может быть, древним египтянам было известно и то, что ибис не только посланец божества, но и добрый работник? Ведь к моменту прилета ибисов оживают бесчисленные насекомые, в особенности «бич божий» — саранча. И ибисы целые дни, с рассвета до заката, проводят на полях, уничтожая огромное количество опасных вредителей.

Альфред знал, что птицы эти, если их не преследовать, очень доверчивы, не боятся человека и легко привыкают к нему. Впрочем, это он знал по собственному опыту — пять молодых ибисов жили у него и были настолько ручными, что, умея прекрасно летать и совершая полеты над двором, неизменно возвращались.