Необыкновенный охотник (Брем)

Очень скоро он убедился, что предчувствие его не обмануло. Но в тот день, 28 сентября, когда барка отчалила от каирской пристани и ветер надул ее паруса, Альфред старался не думать о своих спутниках.

Нильская барка — дахабие — была довольно удобна для путешествий. Больше половины всей ее длины занимала предоставленная пассажирам каюта. Часть палубы, покрытой навесом, тоже была в распоряжении пассажиров, и Альфред почти все время проводил на этой палубе, разглядывая берега, делая записи в дневнике, а потом, когда они с бароном начали охотиться, препарируя здесь добычу.

Барка медленно плыла по реке. Рейс — капитан — стоял на носу, нащупывая фарватер, отдавая приказания мустамелю — штурману, помещавшемуся на крыше каюты, и матросам, состоящим при парусах. Однако старания рейса не избавляли барку от мелей, на которые она довольно часто садилась. Тогда все матросы быстро скидывали с себя одежду, бросались в воду и вытаскивали барку обратно в фарватер. Мели, да и не очень-то рьяные действия матросов замедляли и без того медленное движение дахабие. И Брему пришла мысль использовать это время: он предложил барону каждое утро спускаться на берег и идти пешком. Маловероятно, что барка обгонит их. Но даже если это и произойдет, на ночь она все равно пристанет к берегу.

Едва очутившись на берегу, Альфред сразу понял, что не напрасно предпочел пеший, не всегда удобный, а иногда и довольно трудный путь комфортабельному путешествию на барке: прибрежные заросли буквально кишели птицами.

Коллекция быстро росла. Возвращаясь на барку, Брем принимался препарировать птиц, и барон очень скоро убедился, что не зря уговаривал Альфреда поехать в экспедицию. Правда, Мюллеру не очень нравилось, что Альфред начинает работу сразу же по возвращении, даже не позволив себе отдохнуть несколько часов. Конечно, барона никто не заставлял работать вместе с Бремом, но он не хотел казаться слабее своего секретаря и присоединялся к нему. Но, когда все пассажиры барки уходили с палубы, Мюллер тоже уходил в каюту, предоставляя Альфреду заканчивать работу в одиночестве. И Альфред заканчивал ее. Как бы ни гудели ноги, как бы ни болела спина и как бы ни хотелось спать, он продолжал препарировать — аккуратно, не повреждая ни одно перышко, снимать шкурки и натирать их изнутри мышьяковым мылом, чтоб они дольше сохранялись. Он очень хорошо помнил слова отца: каждая испорченная шкурка — это напрасно убитая птица. А убивать напрасно животных не только жестоко, но и преступно.

На всю жизнь запомнил Альфред случай, который произошел, когда ему было девять лет. Он долго выслеживал огромного филина, и когда принес наконец домой свой трофей, было уже очень поздно.

Отдав филина отцу, Альфред направился в спальню — утром надо было идти в школу, а занятия начинались рано. Но отец остановил его. Он сказал, что к тому времени, когда Альфред вернется из школы, тушка филина может испортиться. И дело не в том, что Альфред потратил много сил, выслеживая эту птицу, а в самой птице… Альфред сразу понял отца. И хоть от усталости дрожали руки, хоть слипались глаза, Альфред аккуратно снял шкурку и сделал все, чтоб сохранить ее.

Может быть, отец схитрил: ведь дело происходило осенью, и тушка филина вполне могла пролежать сутки. Но если Альфред тогда не усомнился в необходимости довести дело до конца, то здесь, в Африке, под палящими лучами солнца, он не мог поступать иначе.

Иногда при слабом свете фонаря Альфред работал до рассвета. А утром снова с удовольствием отправлялся на берег.

Правда, на берег Альфред стремился не только потому, что там чуть ли не на каждом шагу встречались неизвестные или малознакомые ему птицы. Его все больше и больше угнетало присутствие «святых отцов». Один постоянно изводил его своими проповедями и поучениями, другой раздражал своей глупостью, жадностью, трусливостью, третий возмущал нетерпимостью к «иноверцам». На барке они буквально преследовали Брема, и, только оказавшись на берегу, Альфред испытывал облегчение.

Но однажды, отправившись на берег, Брем увидел, что священнослужители последовали его примеру. Мало того — в руках «святых отцов» были ружья. Альфред не знал, что изнывающие на барке от скуки монахи решили поразвлечься стрельбой.

Надолго запомнил Альфред это ужасное утро — утро «развлечения» священнослужителей, — они палили по всему, что мало-мальски двигалось или издавало хоть какие-то звуки.

И Альфред не выдержал:

— Что вы делаете, святые отцы?

Монахи, как по команде, опустили ружья и повернулись к Альфреду. В наступившей тишине было слышно, как неподалеку в кустах в предсмертной агонии бьется большая птица, как стонет раненная неудачным выстрелом другая, упавшая в заросли тростника.

Альфред понимал, что слишком молод, чтоб вступать в спор с этими людьми, к тому же лицами духовными. Но он все-таки не мог сдержаться:

— Что вы делаете, святые отцы? Почему вы убиваете этих птиц? Зачем вам это?

— Но ведь вы тоже убиваете их! — начал было патер Петремонте.

— Да, к сожалению, коллекционирование в естествознании почти всегда связано с убийством. Но это необходимо. Во имя науки, во имя просвещения…

— Мы убиваем лишь тогда, когда угодно господу богу, — ровным, глухим голосом произнес другой монах — Рилло.

Альфред резко повернулся к нему. Сухое желтое лицо монаха было бесстрастно, но в глазах светилась такая жестокость, такая злоба, что Альфред понял: никакими словами, никакими доводами не убедить этого человека.

Он повернулся и пошел прочь. Но еще долго слышал он грохот выстрелов и отчетливо представлял себе окровавленные тушки птиц, валяющиеся на траве, застрявшие в ветках кустарника, затерявшиеся в зарослях камыша. Они не нужны были монахам — им важно было выстрелить, убить…

В этот день — первый изо всех охотничьих дней Брема в Африке — охота была неудачной. Альфред никак не мог сосредоточиться, ему в этот день совсем не хотелось стрелять.

Узкие, кривые улицы, иногда такие запутанные, что напоминали лабиринт, одноэтажные без окон дома, жара, зловоние — таким представился Хартум Альфреду и его спутникам. О, как этот город был не похож на покинутый им сравнительно недавно Каир!

Центром общественной жизни, как и во всех мусульманских городах, был базар. Здесь находилась мечеть и несколько самостоятельных рынков: хлебный, овощной, сенной, табачный. Был тут специальный рынок, где продавали сало, и рынок, где торговали разнообразными тканями. С утра и до вечера толпился на этих рынках народ, покупая и продавая и просто глазея на происходящее. И ни продавцов, ни покупателей, ни зевак нисколько не смущала господствовавшая над всем базаром виселица, на которой постоянно висел труп казненного. Его снимали лишь для того, чтоб повесить очередного преступника или какого-нибудь несчастного, объявленного преступником.

Но были в Хартуме и прелестные уголки — и Альфред скоро разыскал их. Это сады на берегу Голубого Нила. Некоторые сады были настолько велики, что в них выращивали овощи, даже сеяли хлеб.

Впрочем, если бы в Хартуме не было этих садов, если бы город был во много раз грязнее и беднее, Брем все равно радовался бы, что попал наконец сюда. И не только потому, что Хартум стоит почти у слияния двух рек — Голубого и Белого Нила, и одно это уже привлекает путешественников. Вокруг Хартума — столицы Судана — лежали еще совершенно не исследованные естествоиспытателями огромные области, населенные неизвестными животными. Это влекло к себе Брема, ради этого он покинул родину, проплыл сотни километров вверх по Нилу, ради этого проделал он тяжелый и опасный путь.

Давно уже распростились Брем и Мюллер с монахами, оставшимися в одном из городков на Ниле, давно уже рассчитались они с рейсом — хозяином барки и, погрузив свой багаж на верблюдов, направились в Хартум через пустыню.

Поначалу пустыня, как и все новое в этой стране, поразила Альфреда. Особенно ночь в пустыне, когда воздух чист и прозрачен и огромные ясные звезды сияют вечным светом в черном небе. Тишина какая-то удивительная, торжественная тишина. Непроглядная чернота в нескольких шагах от костра. И расположившиеся большим полукружьем верблюды, в блестящих глазах которых отражаются маленькие огоньки от костра.