Сокровища Рифейских гор

Елена Ленковская

Сокровища Рифейских гор

И где эти горы? И где эти сокровища?…

Дорогой читатель!

Я живу на Урале. Возможно, ты тоже уралец, и тогда мы с тобой — земляки. А, может быть, и нет, но когда-нибудь ты наверняка приедешь к нам, в край дремучих хвойных лесов и синих гор.

Уральские горы по традиции отождествляют с полумифическим Рифеем. Рассказы о далёких Рифейских или Гиперборейских горах, расположенных где-то на северо-востоке Европы, «за крайнею Скифией», содержались ещё в трудах античных авторов Аристея Проконесского, Гекатея и Геродота.

Впрочем, греки сюда так и не добрались. А уже в конце XI века один из предприимчивых новгородцев, оказавшийся в «земле Югорской» в Северном Приуралье, узнал от местных жителей о том, что далее на северо-востоке действительно «есть горы, заходят они в луку морскую, высота у них как до неба…».

Потом русские рати ходили «на Югру» по разведанным ещё коми-зырянами и новгородцами путям «через Камень», и тоже удивлялись высоте и неприступности суровых уральских гор: «камени во облаках не видеть, только ветрено, — ино облака раздирают, а длина его от моря до моря».

Урал, действительно, протянулся от Северного Ледовитого океана до Каспийского моря. Горы наши старые, и на самом деле не так уж высоки.

Когда смотришь на заросшие лесом хребты сверху — с соседней вершины, или через иллюминатор вертолёта — так и хочется погладить ладонью их тёмно-зелёные хвойные спины.

Урал необъятный и разный. Мне много довелось путешествовать по этому удивительному краю, чего я и тебе желаю. Можно поездом, а можно и пешком, на лесных лыжах и на на вездеходе, на плоту, на пароходике и на моторке, в легковушке и в грузовике, на вертолёте или даже на маленьком самолётике «Аннушка», в котором пассажиры сидят на двух скамейках спиной к иллюминаторам, лицом друг к другу, и морщатся и бледнеют, когда самолёт ныряет в воздушные ямы. Только не я! Я всегда гляжу в окошко — ведь так интересно, что там, под крылом!

На Полярном Урале летом зреет в тундре морошка, живут в высоких чумах оленеводы, а солнце круглые сутки не заходит за горизонт, но задумчиво зависнет над его кромкой, а потом снова начинает взбираться кверху. На Приполярном Урале горы самые высокие: их скалистые горные кряжи вздымаются намного выше зоны леса. А на Северном полно сизой, крупной, кисловато-сладкой голубики — она растёт прямо на перевалах, средь камней, поросших мхом и разноцветным лишайником. Здесь «стекают» со склонов каменные реки курумников-морен, а в внизу, в зарослях по берегам уже настоящих рек, растёт на кустах ягода жимолость. Ну и малина, конечно. А как красиво на всхолмленном, привольном Южном, в краю многочисленных озёр и полноводных могучих рек.

Есть ещё Средний Урал — горнозаводской, трудовой, ремесленный, на котором я родилась, да так всю жизнь и живу. Здесь дымят трубы, а гранитные скалы-останцы, будто сложенные циклопом в груду, высятся прямо в черте города. Горожане называют их Каменные Палатки, и выгуливают вокруг собак на поводках и нарядных младенцев в колясках. Младенцы подрастают и лезут, как муравьи, на скалы, что пониже. А с самого верха Палаток сигают «дюльфером» парни в касках, обвязанные верёвками и обвешенные карабинами — это тренируются перед дальними походами ребята из какого-нибудь студенческого турклуба.

На Урале живут замечательные люди. Надёжные, с независимым характером, умельцы и трудяги. У них особый говор — быстрый, не очень, может быть внятный и красивый, но что поделаешь — больше полугода здесь холодно, и не очень-то хочется открывать на морозе и ветру рот пошире, чтоб сказать почётче.

И искусство, и ремёсла здесь тоже особые, с ярким самобытным характером.

Честно тебе признаюсь — несмотря на то, что я родилась и выросла на Урале, не все рукотворные диковины, которыми он знаменит, вошли в мою жизнь с самого детства.

Например, Красного оленя, нарисованного первобытным человеком на скале Писаница в заповеднике «Оленьи ручьи» я первый раз увидела своими глазами вместе с четырёхлетним сыном. Не знаю, чьё воображение этот рисунок поразил больше. Во всяком случае, с тех пор прошло уже десять лет, и теперь хотя бы раз в году я езжу к этому оленю на свидание.

Зато каслинские фигурки во времена моего детства были почти в каждой уральской семье. Чугунная собака работы мастеров из города Касли стояла и у нас дома — чёрная на чёрной лаковой крышке фортепиано. А в музыкальной школе на крышке инструмента стоял чугунный же бюст композитора Чайковского. Собака, разумеется, тогда интересовала меня гораздо больше Петра Ильича, к тому же она терпеливо выслушивала, как я терзаю инструмент звуками Старой французской песенки, и, в отличие от композитора, не смотрела укоризненно, если я путала пальцы.

Вислоухая и лохматая, каслинская собака всегда держала нос по ветру. Её тоже интересовали не столько Чайковский, сколько капель за окном. Словом, эту собаку нельзя было не любить — ведь нам с ней обеим нужны были простор и воля.

А вот громада чугунного Каслинского павильона, который стоял в картинной галерее, и казался мне тогда в два раза выше теперешнего, меня всегда разочаровывала. Внутрь, за красную бархатную шлейку, огораживающую вход, никого не пускали! И вообще не велели трогать его чугунное кружево руками…

Ещё у нас на кухне красовался расписной нижнетагильский поднос. По бортику его шёл характерный для тагильских изделий тонкий золотой кант из листочков, только сама роспись была не совсем традиционный: не «цветочная», а — «рябиновая».

Полупрозрачные, будто прихваченные морозцем, оранжево-красные гроздья горели на глубоком чёрном фоне. Круглые и гладкие бусины рябины походили на драгоценные камни, просвеченные насквозь осенним солнцем. А как были написаны рыжие остроконечные листья, — с сугубо с тагильским изяществом и мастерством, одним взмахом кисти!

Рябины на подносе были как живые, как те, что росли на нашей улице, только ещё красивее.

Улица, кстати, носила имя писателя Мамина-Сибиряка. И ещё до чтения его «Алёнушкиных сказок», и уж тем более до знакомства с «Приваловскими миллионами», я, тогда трёхлетняя уральская девица, каждый раз во время прогулки по-хозяйски осматривала «наши» рябины, а потом осведомлялась у держащей меня за руку мамы: — Это ведь твоя Сибиряка?

Конечно, и «Алёнушкины сказки», и бажовские сказы были моими настольными книжками, как у любого маленького уральца, а Медной горы Хозяйка мерещилась в гранитных складках екатеринбургских Каменных палаток. Про камнерезные вещи я, впрочем, чаще читала, чем видела — в нашем небогатом советском быту как-то их мало было вокруг.

Зато на стеклянной полке серванта хранился подарок детсадовского дружка: камушек змеевика — зелёный, с белыми прожилками. Дружок уверял меня, что от старшего брата точно знает — если протереть змеевик спиртом, на нём появятся змейки! Ух ты! Глаза мои горели, да вот спирта дома не оказалось. Попытки втихаря протереть змеевик бабушкиными духами «Красная Москва» придали ему характерный запах, но змеек не выявили. Впрочем, это меня даже успокоило. Дома никого, вдруг змейки оживут, мало ли что? А то ещё Хозяйку Медной горы этим потревожишь… Явится, а — страшно!

На этом детские опыты с камушками и закончились. По-настоящему заболеть «уральской каменной болезнью» довелось уже в институте.

Помню — Приполярный Урал, ветреный солнечный июльский день, с каменистого высокогорного плато Парнук в небо летят неистовые крики: «Жила! Девчонки, мы нашли жилу!». И лица — чумные, вымазанные глиной, сумасшедшие от счастья лица наших ребят-туристов.