Голоса трех миров

«Я только посмотрю, — убеждал себя Барди, удаляясь от дерева по призывно манящей струе. — Только посмотрю — и все. Проверю, сосиска это или нет. Вдруг не сосиска? Иногда и сардельки похоже пахнут, а Чека Гвоздодер говорил, что ел котлету с таким же запахом».

Барди миновал толпу слушающих людей и собак по самому краю, там, где она была не гуще березовой опушки их поселкового леса. Снова никто не обратил на него внимания. Потом Барди обогнул заросли какого–то кустарника, очень странного, росшего ровной стенкой, и оказался в царстве вкуснятины.

Посреди обширной поляны стояли какие–то большущие кастрюли, корзины, пакеты, горел костер и подле него хлопотали несколько женщин. Эпицентром вкусного запаха оказался ржавый и почерневший от копоти металлический ящик на ножках. Он стоял у костра, в нем тлели угли, а на решетке над углями действительно румянились сосиски, правда, поменьше той, что во сне протянуло ему дерево, но зато их было много.

«А может, это все же тощие сардельки?» — усомнился Барди и подошел поближе, чтобы уж убедиться наверняка. В этот момент его заметила одна из женщин — полная, в комбинезоне и с короткой стрижкой на почти круглой голове.

— Ты что–то рано тут появился, приятель, — не сердито, но все же с некоторым осуждением сказала она.

Барди пригнул голову и вильнул несколько раз хвостом — это все, на что сейчас он был способен.

— Ну потерпи маленько, — почти взмолилась женщина. — Концерт еще не закончился. Сейчас Султан допоет, и все соберутся. Шел бы лучше да послушал.

Барди сел и тоскливо отвернул морду, уставясь на городской лес невидящими глазами. Не до Султана сейчас ему. Барди тревожили иные песни. Те, что распевало его брюхо, пустившееся в буйную пляску голода.

— Неужто такой голодный? — ужаснулась женщина, она, наверное, тоже услышала песни его живота. — Будто из леса прибежал. Кто ж твой друг–то?

Барди совсем отвернулся, стараясь показать, что не расслышал, ведь и ответить не может, да и отвечать нечего.

— Эй, па–арень! — погромче и нараспев окликнула его женщина. — Ты что, оглох, что ли?

— Нина! — послышался другой женский голос. — Ты их переворачивай, переворачивай, сгорят же. Мужики нас тогда живьем вместо сосисок съедят. Один вон уже расселся.

Оглядевшись, Барди понял, что это опять про него.

— Да я уж ему говорила, чтобы обождал, сходил бы Султана послушал, а он сидит, головой вертит и ни гугу, — ответила Нина, и по мощной волне чудесного запаха Барди понял, что она перевернула сосиски. Ну конечно, сосиски, никакие это не сардельки и уж тем более не котлеты. Чека все врет.

— Может, дать ему одну? — спросила подругу Нина. Барди вздрогнул и переступил передними лапами.

— Нечего, — отрубила вторая. — Все считано. Вот допоет наш бард, тогда все и соберутся. Эй, парень, не мозоль нам глаза, иди погуляй. Слышь, погуляй, тебе говорят. Или не понятно? Без гармошки ты, что ли?

Последние слова попали в самое яблочко, Барди поднялся и потрусил прочь, повесив голову. Теперь он даже не думал оборачиваться, а перебирал и перебирал лапами, цепляясь носом за прохладные щекотливые кончики душистой травы. Здесь, у зеленого покрова, запах сосисок был немного слабее и дышать становилось легче. «Уйду, чтобы не чуять, — печально твердил себе Барди. — Надо только не пропустить, когда чернобородый закончит выть не свои песенки». Но манящий аромат съестного все равно преследовал его неотвязно — или то уже было разбуженное голодом воображение? Как бы то ни было, Барди все дальше и дальше уходил от вожделенной поляны. Впрочем, довольно скоро его внимание привлекли новые звуки и запахи, которых он прежде не чуял. Где–то там впереди, куда несли его ноги, совсем в общем–то недалеко, были еще какие–то люди. И много, почти так же много, как у того пня, где осталась Рута.

Навострив уши и подняв нос, Барди прибавил ходу, теперь он был движим обычнейшим любопытством. Он ступил с травы на дорожку и почти тут же, за первыми кустами, ему открылось еще одно сборище, или «тусовка», как выразилась Рута. Собак здесь совсем не было. А все люди стояли группками по несколько человек или парами, почти все с сумками через плечо, и о чем–то тихонько переговаривались. Барди прислушался.

— Нет, за двадцать я не отдам, и за двадцать пять, и за тридцать тоже. Сорок — вот это еще туда–сюда.

— Ну ты ломишь. Давай хоть за тридцать.

— Нет, это несерьезно.

— Сколько–сколько?

— А не пошел бы ты в баню?

— Да я и за десять это не возьму.

— Не хочешь, не надо.

— Ладно, по рукам.

Тихонько гудела стоячая тусовка. «Толкучка, — догадался Барди. — Чека о такой вот рассказывал. Здесь можно гармошку купить. Но ведь не на что…»

Барди поворотил и отсюда.

— А я тебе говорю — золотой. Пробы нет, не будут же на собачий ошейник пробу ставить. Но золото, чистое золото. — Его снова заставил вздрогнуть этот знакомый до боли голос. Барди замер как вкопанный, а потом медленно развернулся, стараясь не потерять настроя своих чутких ушей на Источник звука.

— Да что ты мне туфту гонишь, — басил откуда–то оттуда же другой голос — низкий и незнакомый.

— Сто единиц. Не хочешь, не веришь, значит — дурак. Дешевле нигде столько золота не найдешь. Сама хреновина тоже кой–чего стоит.

Медленно и словно скованно, но на самом деле из- готовясь, двигался Барди среди ног увлеченных торгом людей. Все остальные голоса для него словно исчезли. Только два из них и даже один стали путеводной нитью.

— Погоди, — басил низкий, — но должны же быть хоть какие–то гарантии.

— Хочешь мой адрес в среде?

— Ну хоть это.

— Первый раз слышу от тебя умное слово. Запоминай или записывай.

Мир потемнел и задрожал в глазах Барди серой рябью — он увидел того, кого успел возненавидеть. Вот он, все тот же, так же одет, и та же сумка, и тот лее запах, и тот самый ошейник отличника школы, раскушенный Тиграном и распиленный подлой рукой, той самой, что сейчас так небрежно держит эту бесценную вещь на ладони.

Верхняя губа сама сморщилась и подобралась к носу тонкой складкой, хриплый рокот вырвался наружу, вопреки осторожности. Прежде чем вор успел повернуть голову, пружина мести сработала, Барди прыгнул и ударил клыками чуть повыше запястья. Одновременно с криком боли и ужаса золотой змейкой ссыпался в пыль блестящий ошейник. Забыв о мести, Барди метнулся к нему, но чьи–то зубы сдавили горло ему клыками Тиграна, перехватили дыхание, превратили праведный рык в хрип задыхающегося удавленника. «То не зубы — «строгач», — понял Барди, вспомнив невесть откуда название того, что носил сейчас на шее.

— Тише, тише, парень, ты не в лесу, — пробасил сзади низкий голос неизвестного.

Хрипя и брызгая слюной, Барди рвался к желанной цели, лежащей в пыли.

— Держи, держи его! Не отпускай! — крикнул голос, знакомый и ненавистный, голос Ника. — Я его знаю! Это бешеный бессловесный сумасшедшего натуропата! Он его на людей натаскал!

— Бешеный?! — дал высокого петуха обладатель низкого голоса, и тут же хватка на горле у Барди исчезла, стальные шипы «строгача» из прошлого отпустили его. — Бешеный! — прогремел оправившийся бас, и сразу вокруг стало больше воздуха.

Барди сделал прыжок и, лязгнув зубами в пыли, схватил своё украденное счастье.

— Бешеный! Бешеный дикарь! — срывались в нестройный хор голоса, когда Барди заметался среди разбегающихся в стороны ног. — Натуропаты натравили дикаря! Их слет на соседней поляне! Полицию! Вызовите полицию! Полиция!!!

Барди вырвался из людской толпы, и ноги понесли его прочь, так понесли, что он их не чувствовал, будто летел. В кусты, сквозь кусты, меж деревьев, опять в кусты. Все так же, с ошейником в зубах, он вылетел на поляну с сосисками. Сразу увидел Руту и, смиряя свой пыл, сдержанной трусцой направился к ней, не выпуская из зубов ошейника. Рута сидела почти у костра, рядом с черным ризеном и десятком людей. Остальные расселись вокруг, жевали бутерброды и сосиски, пили пиво и разговаривали.