Терминатор

– Не отвлекайся на лирику! – резко командует Петров.

– Хорошо, – соглашаюсь я и продолжаю:

Коротышка несмело простирает ко мне руку и что-то спрашивает. В его тоне непередаваемо смешивается высокомерие, переходящее в спесь, и откровенная робость. Я улавливаю латинские слова «обещание» и «наказание», но общего смысла не понимаю.

– Что ты сказал? Повтори помедленнее! – требую я. Коротышка жестами показывает, что меня не слышит. Глухой, догадываюсь я, и стараюсь руками и гримасами попросить его не частить. Похоже, между нами начинает возникать взаимное понимание: человечек чуть ли не по слогам повторяет свою фразу, и я отчетливо понимаю, что он требует от меня обещания во всём ему подчиняться и не причинять зла. Немедленно соглашаюсь:

– Не вопрос, я тебя не собираюсь обижать. Ты можешь меня отсюда выпустить?

Человечек кивает головой и поспешно удаляется в темноту, куда-то вглубь комнаты. Через пару мгновений он возвращается, прижимая что-то к груди. Он уже откинул капюшон, я могу в подробностях рассмотреть его лицо. Высокий лоб, обрамленный длинными седыми волосами, забавно контрастирует с большим круглым носом и пухлыми щеками, небольшие темные глазки очень цепко смотрят мне в лицо. В целом, незнакомец производит впечатление очень неглупого, но чем-то сильно взволнованного и испуганного человека. Человечка, точнее сказать. Человечек зачем-то начинает обходить мою компактную темницу, время от времени резко наклоняясь и прикасаясь к полу. Я напрягаю зрение и вижу, что он расставляет вокруг моего тесного узилища хорошо знакомые мне пирамидки. Уж не собирается ли он привести меня к Нерушимому Обещанию? – мелькнула мысль. Кажется, так оно и есть: коротышка вытаскивает из рукава небольшой свиток и протягивает мне. Я рефлекторно вытягиваю руку и больно ударяюсь пальцами о невидимую преграду. Человечек делает рукой успокаивающий жест и вытягивает свою короткую ручку далеко вперед. Я вижу его небольшую изящную бледную кисть, сжимающую свиток, совсем близко от себя. Он преодолел загадочную преграду! Или невидимой стены уже нет? Я касаюсь ладонью теплой гладкой поверхности и понимаю, что по-прежнему остаюсь в плену; это несколько разочаровывает. Взяв свиток и развернув его, читаю пять ровных строчек, написанных скорописью на латыни. Их содержание вполне оправдывает мои предположения: я обязуюсь не причинять вреда и во всём слушать чародея Мейера и его господина. Стало быть, человечка зовут Мейер. Спрашиваю, указывая на него пальцем: «Мейер – это ты?» Человечек поднимает свои небольшие руки к ушам, после чего разводит в стороны, виновато улыбаясь: мол, не слышу. Я улыбаюсь в ответ, указываю на свиток и стараюсь показать, что содержание обещания меня полностью устраивает. Мейер начинает приветливо кивать головой, приглашающе указывая на свиток в моих руках: давай, мол, читай вдумчиво и со всем соглашайся. Я указываю на ладонь, недоуменно поднимая брови: как мне добыть необходимую сейчас каплю крови? Коротышка снова кивает головой и достает откуда-то из одежды что-то вроде небольшого кинжала с изящной ручкой и иглоподобным лезвием и протягивает его мне рукояткой вперед.

– Это, конечно же, мизерикорд, – поучительно басит Петров. Он, кажется, чем-то очень доволен.

Я, не обращая внимания на рычание своего друга, продолжаю:

Медленно берусь за рукоятку и слегка, буквально на сантиметр, притягиваю его к себе. Мейер тут же выпускает из пальцев лезвие; теперь я сам держу изящное оружие. Очень медленно, чтобы не испугать коротышку, пытаюсь немного переместить кинжал в его сторону – и ничего не получается. Такое впечатление, что лезвие замуровано в бетонную стену. Затем тяну рукоятку к себе и не испытываю никаких затруднений, словно никакой невидимой преграды вовсе нет. И вот, изящное хищное оружие у меня в руках. Задумчиво смотрю на пальцы левой руки – какому из них не жалко капельки крови. Останавливаюсь на безымянном – в конце концов, не зря же медсестрички, когда берут кровь для анализа, мучают именно его. Собравшись с духом, слегка колю многострадальный безымянный острейшим кончиком лезвия. На подушечке пальца выступает капля крови, кажущаяся в полумраке почти черной. Я прикладываю палец к документу, оставляя размазанный отпечаток, и начинаю перечитывать текст Нерушимого Обещания. Перечитываю три раза, со всем мысленно соглашаясь. Да, не причиню вреда ни коротышке, ни его патрону; да, если намерюсь причинить вред, пусть я перестану дышать. Ожидаю по привычке ощутить грэйс и тут же вспоминаю, что я – копия, а копии не дано чувствовать секвенции. Поднимаю глаза на Мейера – интересно, как он собирается определить, что секвенция нерушимого обещания сработала, неужели он – граспер? Мейер, не отрываясь, смотрит на левое запястье, словно у него там наручные часы и он боится пропустить какое-то особенное положение стрелок. Перечитываю документ еще раз, стараясь быть предельно внимательным, убеждаю себя, что ни при каких обстоятельствах не причиню двум упомянутым в тексте лицам ни малейшего вреда. Вспоминаю, что в этом мире, до возвращения к своему оригиналу, мне предстоит пробыть максимум часа четыре, поэтому, даже если Мейер со своим патроном попытаются мне навредить, я им не причиню зла. Снова смотрю на Мейера, и вижу у него на запястье мерцающий язычок пламени. Вот, оказывается, почему он всё время смотрел на несуществующие часы. Коротышка удовлетворенно улыбается, производит какой-то неуловимый жест правой рукой, и я валюсь прямо на него – невидимой стены, на которую я опирался, больше нет!

– Ты понял, Траутман, понял? – раздается торжествующий каркающий голос Петрова, – существует секвенция, подтверждающая срабатывание Нерушимого Обещания! Ты был когда-нибудь в храме Гроба Господня на пасху? Небось, как и я, думал, что попы жульничают? Теперь понимаешь?

– Дался тебе этот гроб, – с досадой говорю я. Одновременно с воплем Петрова исчез эффект присутствия, и теперь воспоминания своей копии я буду воспринимать просто как недавние собственные, и ни о какой стенографической точности фиксации событий речи больше идти не может. Скорее всего Петров со своими криками здесь не при чем, мне известно, что продолжительность периода эйдетического восприятия варьируется от нескольких минут до почти двух часов, а от чего эта продолжительность зависит, я так и не понял. Петров пристыжено умолк. Кажется, до него дошло, что произошло.

– Можешь продолжать свои вопли и комментарии, – сообщил я ему, – эйдетическое восприятие, оно же – эффект присутствия, приказали долго жить.

– Что-то очень быстро на этот раз, – озабоченно сказал Петров, бросая взгляд на свои часы.

– Чем богаты, тем и рады, – парировал я, – бывало и похуже, в том смысле, что покороче. А что ты там каркал, мой несдержанный друг, когда Мейер передавал мне ножичек?

– Это не ножичек, а мизерикорд, судя по твоему описанию, – примирительно рычит Петров, – с его помощью господа благородные рыцари оказывали друг другу последнюю любезность – добивали раненного противника, не снимая с того лат – через щелочку.

– Действительно очень любезно, – не преминул согласиться я, – древняя и благородная традиция. Не с его ли помощью близкие друзья и соратники закололи великого Цезаря?

– Ну, это вряд ли, – с сомнением говорит мой друг, – в Европе эту штуковину начали применять веке в одиннадцатом-двенадцатом. Цезаря, скорее всего убили обычными кинжалами или какими-нибудь там гладиусами.

– Странно, что ты этого не знаешь, – ехидно произнес я, – мне казалось, что ты осведомлен буквально обо всех тонкостях исторических смертоубийств.

– Как видишь, не обо всех, – сухо отвечает Петров и принимает обиженный вид. Мне-то доподлинно известно, что он никогда и ни на кого не обижается, полагая это глупым, унизительным и нерациональным, но охотно демонстрирует обиду, стремясь вызвать чувство неудобства у людей с тонкой душевной организацией. Например, у меня.

– Ты диктофон еще не выключил? – голос Петрова принимает деловое звучание, – рассказывай, что там дальше было, пока не забыл.