Поезд-беглец

Из трубки был слышен истерический вопль Паласки (ох, уж эти мне кандидаты в пенсионеры!):

— Центральная! Где ты, Центральная?

— Это я, Фрэнк Бэрстоу, с Центральной. Говори, Паласки, что случилось?

— У нас на одиннадцатый путь вырвался поезд-беглец. Машинист, как куча дерьма, из кабины вывалился. Там были Кэссиди и Райт рядом. Они ничего не успели сделать. Кэссиди сказал: «Смотри-ка, это сцепка Эла! Он что, совсем уже свихнулся?!» Райт говорит, что тоже ничего не понял, только подумал: «Какого черта? Что ему здесь надо?» Пока они думали, из кабины вывалился Эл. Ребята подбежали, а Эл — холодненький. Еще двое наших рядом оказались, Найт им сказал: «Дуйте, ребята, за скорой!» А Кэссиди тут же меня по радио и вызвал: «Паласки! — орет. — Паласки! Это Кэссиди. Эл упал с поезда. Он мертвый! А его поезд уходит со второго пути!» Я даже не понял сначала, о чем он: «Паласки! Сцепка из четырех локомотивов! Умоляю: останови ее! Немедленно! Ради Бога, Паласки! Они уходят на одиннадцатый… Останови, Паласки!» Я даже заикаться начал: «Н-н-не м-м-мо-гу! — говорю. — Уже п-п-позд-н-но!» И сразу вас вызвал… звоню, звоню… а у вас…

Дэйв оборвал источник этого словесного поноса, который вылился на нас за три секунды:

— Не тарахти, Паласки! У Фрэнка вопрос к тебе.

— Паласки, ты уверен, что на сцепке больше никого нет?

— Да откуда же мне знать-то?! Он уже, черт бы его взял, девять миль отмахал, а скорость все растет, а мощность у него — дай Бог! — а я вам звоню-звоню…

Тут, конечно, я не выдержал:

— Сколько? Девять миль? Так чего же ты, старый козел?..

— Чего я?! Опять я?! А что я могу сделать? Я на мониторе как увидел, что он со второго на одиннадцатый успел переползти, так сразу и понял, что мне его не удержать. Я подумал, что лучше надо вас вызвать. Звоню вам, звоню…

— Заткнись! — я еле сдержал себя, чтоб не добавить пару крепких слов, но с шумом набрал полную грудь воздуха, выдохнул и тихо сказал в трубку, где голос Паласки продолжал бормотать что-то невнятное:

— Помолчи, Паласки! Ты можешь успокоиться и помолчать?..

— Ладно, ладно, Фрэнк, я молчу.

Наступила тишина, в моей голове заработал компьютер, которым я всегда гордился, и тут же выдал наилучшее решение:

— А теперь слушай, Паласки, что мне от тебя нужно. Я хочу… чтобы ты перевел сцепку… внимательно слушай и запоминай, понял ?., на главную дорогу… на первый путь…

— Я понял, Фрэнк!

— Ты понял меня, Паласки?

— Конечно. Будет сделано, Фрэнк!

— ..А там уже я придумаю, как его перехватить…

— Отлично, Фрэнк!

Я услышал, как Паласки положил свою телефонную трубку и пошел, надеюсь, переводить стрелку. Теперь можно уделить пару минут своим подчиненным…

Я повернулся, не отходя от пульта, в кресле к Дэйву и Руби:

— Ну, маленькие мои! Так что мне пел этот Паласки? «Я звонил-звонил… Центральная! Центральная… Тревога! Тревога!..» Черт бы вас всех подрал, вы что, не могли сразу трубку снять? Трудно было задницу свою от стула оторвать? Дэйв, ты о чем-нибудь, кроме баб, хоть иногда думаешь?

— Шеф, свежий номер «Девчушки» пришел, — начал оправдываться этот недоросль. — Я сидел, листал журнал, говорю Руби: «Вот бы эту курочку мне на десерт, уж я бы ее поимел…» И тут звонок. А Руби коготки чистит. Я говорю: «Руби, ты что, не слышишь? Почему ты не отвечаешь на телефонный звонок?» Шеф, в конце-то концов, — все Дэйв и Дэйв… Это же ее обязанность к телефону подходить.

Я ей говорю: «Хватит, Руби, ты и так неплохо выглядишь»…

А она молчит. «Кто, — говорю, — позарился на твою ленивую задницу, а, Руби? Признайся, с кем трахнулась, чтоб сюда на работу пристроиться»… Ну, шеф, пришлось-таки мне самому бросить этот журнал и взять трубку:

«Слушаю, — отвечаю я, — это Дэйв Принс говорит с Центральной». А там Паласки орет: «Дай мне Бэрстоу! Немедленно! Это Паласки…» А я ему: «Да узнал я тебя, старикан…» А он из себя выходит: «Ты еще узнаешь меня, задница твоя черномазая, зови этого вонючего козла Бэрстоу!..» Шеф, я не придумываю, он именно так и сказал:

«Зови, — говорит, — этого вонючего козла Бэрстоу. У меня ЧП случилось. У нас всех, — говорит, — случилось огромное ЧП. Неуправляемая сцепка из четырех локомотивов умчалась со станции…» Вот тут-то я тоже на Руби свою злость сорвал, потому что она все слышит, а продолжает когти точить… «Пошла-ка ты, Руби, отсюда!.. — заорал я ей… — За Фрэнком! Бегом!!! В туалете он! Веди его сюда!.. Скажи, что у нас неприятности. Тревога у нас, скажи!» А Паласки мне все уши успел прожужжать:

«Поезд сбежал! Четыре локомотива! Одной сцепкой! На одиннадцатый путь вырвались…» Шеф, с кем не бывает???

Я молча слушал, как он распинался передо мною. Я всегда жду, когда иссякнет этот поток дерьма. Что Дэйв, что Паласки, — два сапога пара! Я подожду, а потом спокойно выскажу ему все, что изложу в докладной Макдональду, пусть начальник сам решает, держать ли ему здесь этого недоучку. Ну, а что касается Руби… Руби, у меня теперь, пожалуй, в ловушке: будет в постели свои грехи замаливать. Если, конечно, не захочет теплое местечко потерять… Опять вызов…

— Фрэнк, это Паласки. Я перевел стрелку! Там рядом со мной в снег что-то упало и зашипело. Я хотел поднять и обжегся. Это тормозная колодка, Фрэнк. Беглец несется, как сумасшедший. У него горят тормозные колодки, Фрэнк…

РЭНКЕН

Ледники, ледники… Кругом сплошная пустыня. Ни пятнышка. По крайней мере, спрятаться здесь невозможно. Но из канализации путь был один — в Американку. А из речки где-то они должны были выкарабкаться. Я уверен, что они не утонули. Во всяком случае, второй вертолет я пустил вдоль реки — вдруг где трупы выбросит на берег.

Но Мэнхейм не для того сбежал, чтоб в Американке утонуть. Хотя в первый свой побег он действительно на самом краешке от смерти стоял. И если бы не его приятель-кретин, как там его, Йонас Трайкер, кажется, которого Мэнхейм зовет Джона, то уже тогда, пятнадцать лет назад, было бы одним подонком на свете меньше. Йонас да чудо спасли тогда Мэнхейма. Пожалуй, прошло даже побольше чем пятнадцать лет с тех пор. Ну да, конечно, по всей стране после Аттики чиновники да инспектора гоняли. Из тюрьмы в тюрьму. Все высматривали, вынюхивали. С заключенными беседовали, настроения выясняли. А по мне, так в Аттике поступили именно так, как надо. Только припозднились чуток. Как только бунт начался, тут же и следовало взять в оборот все это чертово гнездо. Все равно стрелять пришлось. И ясно было, что без пальбы не обойдется. Так что нечего было цацкаться с паршивым гнильем. А тем более потом — кого, спрашивается, испугались? Журналистов? Щелкоперов вонючих? «Общественное мнение», «права человека»… Права человека, как я понимаю, — это когда нормальный гражданин своей страны живет и работает спокойно. А значит, каждый комми и каждый цветной должен знать свое место. И уж тем более зэкам ни к чему поблажки. У меня тогда был Дом как Дом. Такую образцовую тюрьму, как у меня, еще поискать в те времена пришлось бы. Какому-то вшивому инспектору показалось, видите ли, что на Аляске в кирпичной тюрьме заключенным холодно. Им, видите ли, перевоспитаться нет никакой возможности в кирпичной тюрьме. Да ее, мать их так, строили первые поселенцы. А уж они-то знали толк во всем, что своими руками делается. А инспектор, понимаете ли, сделал выводы. Надо, написал в своем отчете, заменить кирпич на цементно-бетонные блоки с трубами внутри них, чтобы горячей водой эти стены согревались. «Пусть засунет он свой дерьмовый отчет себе в задницу!» — сказал я старику-начальнику, но тот все-таки струсил. Мне ничего не возразил, даже как будто бы согласился со мной, а потом я утром просыпаюсь и вижу, как подъемный кран и первые грузовики с блоками во двор моего Дома въезжают. Я к ним выскочил: «Вон отсюда!» — кричу, а водители мне:

«Ничего не знаем. Нам начальник тюрьмы мистер Скэнлон приказал». Мистер-дристер, козел сраный. Я как чувствовал, что до добра эта перестройка не доведет. Меня сначала чуть сами зэки не выручили. Им же потесниться пришлось. Переселять некуда. В одном крыле идут работы, все сидят по камерам в других отделениях. Я тогда даже помещения карцеров до отказа забил. Эти сволочи и взвыли. А потом вдруг разом приутихли. И я все понял только, когда ЭТО уже произошло. В грузовики, что за пределы тюрьмы выезжали, обычно сыпали сначала мелкий мусор, а потом сверху битый кирпич наваливали. Конечно, все под надзором охранников. Да и водителям-вольным было приказано следить за погрузкой — под страхом попадания ко мне в Дом уже в ином качестве. А тут шоферюга задремал, потом сказал, что трое суток на свадьбе брата гулял, скотина, мать его, чтоб у него член отсох перед собственной свадьбой. Охранник тоже недосмотрел, я его на губе потом гноил полгода. Уже на выезде за ворота тюрьмы один паренек с вышки усмотрел, что вроде как кирпич пошевеливается в кузове. Это на морозе-то… Свистнул начальнику караула, тот по тревоге отделение поднял, машину тормознули, кирпич разбросали, — точно! Голубчик! Аж посинел уже. Ко мне привели. Я ему: «Ты мне спасибо сказать должен, что я тебя от смерти спас. Кирпич в горы везут и с обрыва сбрасывают. Там бы ты свой конец и нашел. Как зовут-то тебя?» А он, этот Йонас Трайкер, только усмехается. Ну, чтоб он имечко свое вспомнил и вслух произнес, я его ребятам отдал, чтоб потоптали его как следует и гравитацию устроили, а потом он у меня в карцере отдыхал. Там я его навестил и вразумил, что всех ублюдков сам я знаю поименно, кто, когда, за что и сколько получил по закону — помню без бумажек, и «как зовут?» спрашиваю только лишь из формальных соображений. А он опять усмехается. Вечером на поверке я понял, почему он усмехался. Он слышал, — сразу, как его в мой кабинет завели, — что я отдал распоряжение кирпич обратно в машину закидать и продолжать работы по плану. И кому, как не Трайкеру, было знать, что в том же грузовике, уже на самом его дне, прятался Мэнхейм. И вечером, когда выкликали всех, кто работал на стройке, обнаружилось, что не хватает еще человека. Кроме Трайкера, который уже в карцере сидел. Как уж Мэнхейму удалось и лишний час в машине высидеть, и дорогу до места разгрузки вытерпеть — одному Господу Богу известно. А в обрыв он не свалился по причине до чрезвычайности простой: дорога перед подъемом в гору обледенела до такой степени, что водилы уже явно не первый день сбрасывали строительный мусор прямо перед первой крутизной, а некоторые — и того раньше, за первым же поворотом дороги, едва скрывшись из зоны видимости охранников тюрьмы. Свадебный гуляка даже не смог мне вразумительно ответить, в какую кучу он свалил свой груз. Я, конечно, всех шоферов сменил, набрал других — все в том же Анкоридже — но что толку-то? Мейхейм сбежал… Вся Аляска на ушах стояла, пока мы его искали, и не удержались: федеральный розыск открыли. А он, мудила, с бабой своей поругался, прямо у нас под боком, в Сьюарде, жил, оказывается, и на Большую землю не торопился, она его и выставила. Кому надо — сообщила. Его через пять минут прихватили. Но Мэнхейм, как мои ребята ни старались, ни слова не сказал, кто ему помогал бежать. Второпях только однажды ляпнул, что и не планировал «экспрессом» воспользоваться. Хорошее же словечко эти уроды выдумали, чтоб о побеге говорить. Экспресс, мать его… Попозже только от своего информатора я и сумел узнать кое-какие подробности насчет мусора. Пришлось распорядиться, чтоб его выгружали не в горах, а наоборот — в пределах близкой видимости с вышек охраны. А под самый финиш этого бредового строительства еще двое дали деру. Просто водилу припугнули, который на уик-энд отправлялся к себе домой, в Фэрбенкс, спрятались в его машине, но, видно, перестарались: даже я из окна заметил что-то неладное в его поведении. Охране сообщил, чтоб грузовик не задерживали долго на воротах, и сам следом отправился с несколькими своими самыми надежными ребятками-телохранителями, будто на обычный плановый осмотр окрестностей. В укромном месте мы беглецов догнали, машину окружили, водиле приказали дальше ехать по намеченному ранее маршруту, а эту парочку «попросили» нас поразвлечь, горных козлов поизображать. Всласть мы порезвились. Наконец-то я душу отвел… Трупы мы потом, конечно, в пропасть сбросили, а своим я велел ничего в Доме не рассказывать. «Кто проболтается — всех к зэкам в камеры рассажаю!» Так эти недоноски-заключенные до сих пор считают, что у тех двоих был удавшийся побег. Потому что их морды так по линии федерального розыска и проходят. На самом деле полностью удавшимся был только один «экспресс» — все тот же Мэнни наделал делов. Только после шумного ограбления в Рино, где он прихватил полтора «лимона», начали шерстить всех его дружков-приятелей и какую-то ниточку раскрутили, а потом во Флориде повязали. На солнышке грелся — и оттуда прямым ходом опять ко мне в Стоунхэвн! После первого побега он, конечно, ученым стал: и с бабами не вязался, и ни перед чем не останавливался, зная, что его ждет в случае неудачи. И все равно сказал, что опять же ничего заранее не планировал, просто увидел, что удача сама в руки просится. Стояло лето, непривычно жаркое для Аляски. У меня после той злополучной стройки новый порядок постепенно привился: каждую машину, въезжающую со стороны на территорию тюрьмы, у ворот встречал охранник, который потом неотлучно повсюду сопровождал водителя, не давая тому ни с зэками общаться, ни сделать что-либо еще недозволенное, а на выезде расписывался в журнале, что его подопечный покинул Дом в одиночестве, как и приезжал сюда. За свою подпись охранники отныне несли ответственность, так что они действительно суетились как могли. Но моя промашка вышла: в канун Дня Независимости — «Боже, спаси Америку!» — водителя машины, что продукты привезла, должен был сопровождать один из новеньких моих работников, а у него на праздник очередь на увольнение подошла, и я ему разрешил с шофером уехать в Анкоридж, чтобы туда-сюда из-за него одного автобус не гонять. Чего я не доглядел, так это того, что парень и фигурой, и мордоворотом на Мэнхейма смахивает. А этот пройдоха понял, что судьба, кажется, опять ему улыбнулась. Подловил момент, когда перед отъездом мой новенький забежал на кухню (она у меня совсем рядом с проходной), то ли отлить перед дорожкой, то ли сухой паек прихватить, то ли еще зачем. Как говорится, знать бы, где упаду, — соломку подстелю. Мэнхейм парня скрутил — один или с кем, не знаю, — кляп в рот запихнул, переоделся, оружие взял и слинял. Охранника в морозильной камере закрыл на засов, зная, что на завтрашний день мясо уже вынуто, а за следующей порцией дежурные по кухне туда сунутся только через три дня. Бедняга, связанный да с кляпом, весь покрытый инеем, не так уж долго, видно, и мучился: в ту же ночь после побега Мэнхейма мы обнаружили труп в морозильнике, врач сказал, что парень дал дуба даже не от холода, а от страха. Сердце не выдержало. Мы после вечерней прогулки, во время которой беглец смылся, недосчитавшись одного, все перевернули вверх дном. Я, честно признаюсь, сразу так и подумал на Мэнхейма. А на следующий день нам позвонили из Акориджа и передали рассказ водителя. Мэнхейм забрался в кабину, вдавил пушку в бок шофера, чуть сполз на месте пассажира, будто задремал, и надвинул форменную фуражку поглубже на глаза. Когда проезжал через ворота, что-то бессвязное пробормотал в ответ на прощание охранников, которые были мною предупреждены, что с водителем будет сопровождающий, в связи с чем подпись о «сдаче дежурства» с него не требовать. (Ох, узнать бы мне, кто из окружающих меня «лояльных» зэков работает против меня!) В горах Мэнхейм водителя высадил, и тому просто повезло, что, еще до наступления жуткого, даже летом, ночного холода на него набрели альпинисты, которые искали место для промежуточного лагеря. С основной своей базой они переговорили тут же, но у тех ближайший сеанс радиосвязи с Анкориджем был лишь утром. Так, час за часом, время работало на Мэнхейма, который, к ночи подыскав себе другое средство передвижения, стремительно удалялся от Стоунхэвна, и должен признать, что ему в этом очень сильно помогала форма моего охранника. Никто не хотел связываться с «человеком Рэнкена», к тому же обладавшим диким и крутым нравом. Последний раз его видели в форме уже в Сьюарде, где он сумел нанять одного местного мужичка с катером и перебрался в Канаду. Мужичок вернулся с карманами, набитыми деньгами, и всем растрепал, что «люди Рэнкена — охламоны, каких свет не видывал» и что «в Стоунхэвне сидят за решеткой порядочные американские граждане, над которыми сам Рэнкен измывается, как хочет». Вот мразь! И Мэнхейм — мразь, и мужик этот с катером — тоже! Ну, и исчез беглец, ни звука о нем не было слышно до сумасшедшего ограбления в Рино. Третий раунд должен выиграть я. И я не смирюсь до тех пор, пока не увижу перед собой труп Мэнхейма. Не хочу, чтобы он утонул в Американке. Я уверен, что он жив. А если он жив, то пробирается к железной дороге или шоссе. Он пойдет или в Канаду, или в Анкорид, или в Сьюард, чтоб на пароме тайком махнуть в Штаты. Других вариантов я не вижу. Правда, теоретически можно через Берингов на Чукотку перебраться, но Мэнхейм все-таки не безумец! Исчезнуть он тоже не мог, но даже в бинокль ни черта не видно. Ни единого движения — одна ледяная пустыня.