Додо

— И ты стала выпивать, попала в больницу, а дальше я сама могу рассказать, — с торжеством заявила Салли.

— Нет, нет, еще рано, рано. Я вообще не пила. Я не хотела отвлекаться, не хотела забывать себя, а главное — не хотела забывать нас. Наоборот, я жила все более бурными сценами, которые ему устраивала, а потом умоляла о прощении. Я изобретала тысячу способов, как излечить его от страсти к игре, как спасти от самого себя, то есть, в конечном счете, как заполучить его только для себя одной. Но он всегда находил повод уйти, пока игра не предстала мне тем, чем и была — предлогом. Я решила выяснить все до конца.

Я проследила за ним в первый раз, потом вошла во вкус и ходила за ним по пятам целыми днями. Это было пошло до слез. Он встречался с приятелями в бистро, резался в карты целыми днями. Иногда закусывал сэндвичем в «Погребке», не отрываясь от игры в шахматы, и отправлялся ночевать в маленький отель у Одеона. Я исходила от ярости при мысли, что с тем же успехом он мог бы оставаться со мной, но, вопреки моей уверенности, он меня не обманывал. Если только не заподозрил моей слежки и не решил заодно развеять мои подозрения. Ревность можно удовлетворить только подтверждением ее правоты. Так что я продолжала следить за ним, заранее накручивая себя при мысли о том, что́ в конце концов обнаружу.

И вот однажды вечером я увидела, как он выходит в полосатом костюме и темной тенниске — так он был одет при нашей первой встрече, и этот наряд я любила больше всего. Он оделся для меня. Конечно. Он приготовил мне сюрприз, он идет ко мне, а я пойду за ним и устрою ему свой сюрприз. Я чувствовала, как возрождаюсь к жизни, пока наши такси друг за другом пересекали Париж. Его машина направилась в Шестнадцатый округ и остановилась у зажиточного дома: он исчез в подъезде, такси осталось ждать. Забавно, что даже тогда я не почувствовала беспокойства.

Когда он вновь появился и направился к машине, с ним была старуха. Ну, это мне она показалась старухой, а было ей лет сорок — сорок пять. Я осталась стоять на тротуаре и смотрела сквозь стекло «Куполь», как они обедают. Может, это престарелая кузина или давняя подруга семьи. Я видела, как он оглаживал унизанные кольцами пальцы дряни в шелковом платье, я догадалась о мерном движении его колена между ляжками этой крашеной блондинки, что бросала на окружающих, которые не обращали на них никакого внимания, испуганные взоры девственницы. Остаток ночи я проплакала под окнами его гостиницы, куда он отвез ее после рюмочки коньяку.

Когда мы встретились, я закричала, что хватит надо мной измываться, я знаю все, я видела его со старухой. Он холодно глянул на меня и сказал: «Она оплачивает мою квартиру».

Я рыдала, твердила, что он мог бы поселиться у меня. Он сухо возразил, что не из таких и дорожит собственной независимостью. Я умоляла позволить мне платить за его гостиницу. Он может делать все, что ему угодно. Он взял деньги и действительно продолжал делать все, что ему угодно. Моей выдержки хватало на два–три дня, а потом я снова пускалась в погоню. Я выучила все места, где он бывал. Я видела, как он поднимается вслед за роскошными дамами в богатые дома и как исчезает в вонючих подъездах с безликими шлюхами, я видела его светским, изысканным, жестоким, напившимся, нарывавшимся, я подобрала его на тротуаре, когда он надрался до беспамятства, и привезла его домой, когда его избили. Я дала ему все, что он пожелал, но удержать его не смогла.

— Ты была такая богатая?

Никогда еще выпученные глаза Салли на казались такими большими. Спохватившись, она тут же пробормотала:

— Прости, — и потом: — Ты все таки дорасскажи, лады?

В любом случае, остановиться я уже не могла — словно катилась по все более крутому спуску.

— Я не была богатой. Я была рантье.

— А такое еще водится? — недоверчиво спросила Квази.

— У моих родителей были деньги. Они разбились на машине, а я стала получать ренту. Я всегда получала ренту. Мои родители были люди деловые. Короче, богатые. Имея вложения, которые делал мой опекун, и их страховку, я вполне могла дотянуть до самой смерти, ни разу не поработав, чтобы заплатить за дорогу.

— Но куда ж делись деньги? — спросила Квази, которая впервые в жизни всерьез задумалась о возможности, которой на самом деле не существует — иметь обеспеченное будущее.

— Терпение, птичка моя. Он приходил все реже и реже, и я видела, что в нем иссякает само желание. Я была словно наркоман, который пытается вновь ощутить первоначальный кайф и истязает уколами тело в безнадежной попытке обрести иллюзию счастья, исчезающую в тот момент, когда ему кажется, что он достиг ее.

Я не стала обращать внимание на предупреждение Квази в форме решительного плевка.

— Я была очень слаба. Когда начались обмороки, я отправилась к своему врачу. Делая вид, что осматривает меня, то задавая безобидный вопрос, то давая дружеский совет, он–таки вытянул из меня, что́ произошло. Потом подвел меня к зеркалу, и я увидела осунувшееся лицо, фиолетовые тени вокруг глаз, горький изгиб губ, сутулое тело с выпирающими костями. Он дал мне одеться и как следует отчитал, и я его послушала.

Я вернулась к себе, собрала вещи, оставила записку на двери и уехала в Трувиль к старой кузине отца, которая никогда не питала ко мне большой любви. Эта карга заставила меня платить за комнату с видом на море, и то при условии, что я буду уходить из дома, когда к ней пожалуют подруги играть в бридж. И я в одиночестве приступила к курсу по дезинтоксикации — с антидепрессантами, снотворными, витаминами и свежим воздухом. Короче, не жизнь, а так, призрак жизни. Но умирать мне никогда не хотелось, и в конце концов я стала набирать вес, но оставалась будто увядшей. Жизнь словно обтекала меня, не задевая. Мое тело, которое я скрывала под широкой одеждой, внушало мне отвращение. Я ходила, опустив голову, боясь встретиться с кем–нибудь взглядом. Я покупала книги, но ни одну не дочитала. Я стала вдовой без усопшего. Я скучала, как дохлая крыса.

Единственной моей радостью был пляж, особенно в конце дня, когда лучи света туманятся, приобретая синий оттенок и размывая своей меланхолической мягкостью очертания пейзажа. Я подолгу сидела на каменной стене, окаймлявшей набережную, и без устали смотрела, как волна за волной набегают на берег и умирают, подобно всем ожидавшим меня дням жизни.

Это поэтическое отступление было отмечено легким присвистом, вклинившимся в привычное похрапывание Салли. Я повернулась к Квази, потиравшей щеку: ее левое веко уже почти сомкнулось, прикрывая глаз в приступе внезапной сонливости.

— Прости, До. Мы, может, и не такие умники, как ты, а что до книг, то Салли точняк ни одну и не открывала никогда, но твое поэтическое мудозвонство кого хошь уморит. Говори, когда есть что сказать. Для твоей же пользы советую. Нас всего–то двое, кто тебя слушает, и одна уже отъехала…

Она кивнула на Салли, которая тыкалась взглядом во все стороны и тряслась, как с нею бывает, когда она собирается под себя помочиться.

— …а про себя скажу, что если ты не выдашь прям сейчас что–нибудь сногсшибательное, как в театре, да так, чтоб я ахнула, то мне и впрямь покажется, что с хорошей взбучкой от Жеже время летит веселее.

Эта явная несправедливость меня так возмутила, что я вскочила, и Салли, привалившаяся ко мне по своему обыкновению, упала. Ну и пусть падает! Конечно, когда от тебя всего и требуется, что сидеть да слушать, так чего проще наехать на того, кто распинается, и все потому, что у тебя не хватает мозгов просечь тонкое и совершенно необходимое отступление, которое как раз и должно было подготовить нечто сногсшибательное, как в театре, имеющее произойти именно на пляже, но требующее особых декораций, и нужно их описать, иначе ничего не понятно, вот так…

Квази мгновенно ощетинилась и заорала громче моего, что декораций и так выше крыши, девать просто некуда, и пора переходить к делу, а по этому поводу не грех промочить горло, коли я все равно отвлеклась, а она уже вся пересохла.