Музыка ножей

— А вы тоже из полиции? — Мальчишка кивает на вполне гражданскую машину Пасторини, припаркованную перед домом: — Они чего, подкрепление вызвали?

Мэдден не отвечает.

— Слушайте, ребята, вы Тимми Гордона не знаете случайно? — спрашивает он, и мальчишки качают головами. — Ну так вот, чтоб вы знали, Тимми было как раз лет десять, когда его сбила машина в трех кварталах отсюда. Ему ногу пришлось отрезать. Так что давайте-ка валите с дороги в парк.

Он надеется их напугать как следует, но дети смотрят на него как на придурка. Мэдден знает, что они думают: «Это закрытый поселок, на въезде шлагбаум, улица не центральная, тут тупик, кто ж будет тут гонять средь бела дня?»

— А вы кто? — решительно интересуется вратарь.

— Неравнодушный гражданин, — отвечает Мэдден, осторожно двигая машину с места. — Ну-ка, разойдись.

Он паркует машину не на обочине, а позади одной из двух машин на дорожке у дома, той, что подешевле и постарше, «ауди» А4, купе. Рядом стоит седьмая «БМВ». Наверное, хозяина.

Дом притаился в самом конце тупика, большой, двухэтажный, в деревенском стиле. Похож на ранчо, только вот широкая лужайка перед домом самая обычная. Чтобы увидеть всякие изыски, надо проехать еще пару километров к северу, в Атертон. Вот там живут настоящие богачи, и всегда жили, с самого начала девятнадцатого века. Тогда толстосумы из Сан-Франциско вроде Факсона Дина Атертона начали строить себе поместья. Это место в те времена называлось Светлые Дубы. В городе летом было прохладно, а здесь потеплее. Биллингс эти дома называет вкладышами. Они спрятаны за высоченными цементными заборами или кустами, и так сразу, с дороги, их не разглядишь.

Здесь тоже есть кусты, они обрамляют дорожку к дому, прорезая идеально подстриженный газон. Поначалу даже непонятно, о чем говорили мальчишки. Все тихо. И вдруг возле самого дома Мэдден слышит рыдания. Приглушенные, но жуткие и безутешные. Теперь ясно, почему Пасторини его искал: выяснение отношений закончилось плохо. Совсем плохо.

Мэдден негромко стучит в дверь. Не заперто. Мэдден входит и оказывается в просторной прихожей с высокими сводчатыми потолками. Изящная хрустальная люстра освещает столик красного дерева и впечатляющую корзину с искусственными шелковыми, с виду вполне живыми, цветами. В конце коридора Мэдден видит лысеющую голову над спинкой дивана и Пасторини, быстро шагающего по комнате туда-сюда. В одной руке у шефа банка диетической колы, в другой — мобильный телефон. Где-то справа квакает полицейская рация. Пасторини что-то говорит в трубку, и женские завывания сразу же стихают. Пару секунд ничего не слышно, а потом женщина снова начинает бормотать что-то вроде: «Я говорила ему, не надо полиции. Я же говорила… Черт бы его подрал!»

Плач смолкает. Пасторини поднимает голову и видит Мэддена, застывшего посреди прихожей. Мрачно кивает, закончив разговор, захлопывает крышку мобильного и машет кому-то, кого не видно за дверью. В поле зрения появляется патрульный. Пасторини наклоняется к дивану и произносит:

— Простите, бога ради, мистер Кройтер, я должен отлучится ненадолго. Мой сотрудник приехал. Священник уже в пути.

Подойдя к Мэддену, он крепко берет его за локоть:

— Пошли. Давай снаружи поговорим.

Такого зловещего выражения лица Мэдден у шефа еще ни разу не видел. Пасторини — мужик здоровенный и весьма импозантный, вот только нервный очень, и это несколько портит впечатление. Говорят, в нем погиб оперный певец. Круглый, как тумба, грудная клетка огромная, ножки коротенькие, черные вьющиеся волосы гладко зачесаны назад. Когда он орет через всю комнату на кого-нибудь, слышно, что у него хороший тенор. В этих случаях Биллингс, главный шут их подразделения, обращается к нему исключительно «Лучано» или «Маэстро» и копирует итальянский акцент. Все, кроме самого Пасторини, находят это смешным.

— Я те покажу «лучану», — грозно обещает он. Бог его знает, что это значит.

Пасторини постоянно рассуждает о вреде кофеина.

— Как думаешь, я очень нервный, Хэнк? Может, надо поменьше кофе пить? (Хэнк Мэдден — его правая рука.)

И он старается, правда. Только способ у него странный. Пасторини просто переключается с одной формы кофеина на другую. С эспрессо на американо, к примеру, или — это последнее веяние — с фрапучино на диетическую колу. Вместо пяти чашек фрапучино — восемь-десять бутылок диетической колы в день.

— Здорово, Пит. Что тут у вас? — спрашивает шефа Мэдден, когда они выходят на крыльцо.

Пасторини замечает чугунную ажурную скамейку и устремляется прямиком к ней. Вообще-то места тут должно хватать двоим, но Пасторини занимает почти все сиденье.

— Ща расскажу, — тихо говорит он и шумно выдыхает. — Звонят мне пару часов назад из прокуратуры. Кроули собственной персоной. И просит оказать ему услугу. Говорит, что знает этих людей, это, мол, его друзья, и они утверждают, будто их шестнадцатилетнюю дочку в конце февраля изнасиловал врач.

Он молчит, ожидая реакции, но Мэдден на этот раз волнения своего ничем не выдает.

— Так это я уже слышал.

— Ну, короче, он мне говорит, что сюда поехали копы снимать показания, и просит проследить, чтоб все было как надо. Казалось бы, что такого? Только когда я приезжаю, этот парень, Кройтер, тут же начинает нагнетать. Типа, у него охренеть какие связи и вообще большой опыт общения с полицией. Он в какой-то страховой вкалывает. Расследует мошенничества со страховками. Отсюда и знакомство с Кроули.

Мэддену плевать на всю эту политику. Ему важно одно: есть ли труп. Но своего шефа Хэнк знает давно, и раз Пасторини рассказывает историю в такой последовательности, значит, это важно. Может, ему так легче.

— А чего он целый месяц молчал? — спрашивает Мэдден.

— Сейчас объясню.

Пасторини отпивает из банки, переворачивает ее, трясет, пытаясь добыть последние капли диетической колы.

— Девчонка вела дневник, — продолжает он. — Она стала хуже учиться, и мамаша пару дней назад решила покопаться в ее комнате, выяснить, в чем дело. Ну и нашла блокнот.

— Она написала в дневнике и никому не сказала.

— Не совсем. Она написала, что занималась с врачом сексом, про изнасилование ни слова.

Вот теперь Мэдден окончательно запутался.

— Фишка в том, что она была пьяная, — говорит Пасторини. — Родители считают, он воспользовался ситуацией. Может, так, а может, нет. Я им объяснил, что мы по-любому заводим дело об изнасиловании.

В Калифорнии половая связь с несовершеннолетними запрещена законом и автоматически рассматривается как изнасилование.

— А до этого она половой жизнью жила?

— Нет. И Кройтеры получили справку, что она лишилась девственности.

— Красота! И что, они в больнице развлекались?

— Нет, у него дома.

Пасторини снова пытается сделать глоток из пустой банки.

— Ну вот. В общем, опросили мы родителей, надо за девчонку браться, чтобы она все подтвердила. Отец пошел наверх за ней, а она не выходит. Поначалу Кройтер, Билл его зовут, пытался ее уговорить открыть дверь. Выходи, мол, солнышко, с тобой поговорят дяди полицейские, они хорошие. Короче, обычная бредятина. Она не отвечает, папаша начинает злиться. И давай орать, что он сыт ее фокусами по уши, чтобы она вырубала музыку и выходила. Мне надоело, и я решил сам попробовать, какой-никакой опыт у меня есть, две дочери все-таки, обе подростки. Все равно не выходит. И тут я понял, что дело плохо, и велел патрульному ломать замок.

Заходим. В комнате — никого. Колонки компьютера аж трясутся, а самой девчонки не видать. Ну, мы было решили, что она дала деру, вылезла в окно или еще как смылась. А потом один из копов заглянул в ванную. И когда он сказал «господи боже», то я понял, что дело совсем плохо.

— Совсем?

— Хэнк, она повесилась на кронштейне для душа.

— Мамочки мои!

Пасторини качает головой, тупо глядя в пространство, и делает еще один воображаемый глоток.

— Ей пару недель назад семнадцать исполнилось…