Презумпция невиновности

Глава 25

Три часа ночи. Я просыпаюсь от того, что бешено бьется сердце, а по шее стекают капельки пота и мучает удушье. Ошалелый, я машинально пытаюсь расстегнуть воротник. Перед глазами все еще приснившееся исхудалое, искаженное страданием и страхом лицо матери перед смертью.

Мама заболела и умерла в самый спокойный период своей жизни. С отцом они разошлись, хотя каждый день работали бок о бок в пекарне. Отец переехал жить к миссис Бова, вдове со внушительными формами. Уход отца давал матери своего рода свободу, потому что ее брак был сплошной мукой. Ее неожиданно стало интересовать то, что происходит в мире. Она сделалась одной из постоянных участниц бесед на радио. Там говорили о межнациональных браках, о том, что надо узаконить потребление марихуаны, обсуждали, кто убил президента Кеннеди. На обеденном столе у мамы лежали кипы газет и журналов, блокноты и тематические карточки, на которых она делала записи, готовясь к завтрашней программе. Так моя мама, которая раньше боялась выйти из дома, даже спуститься в лавку, которая меня, восьмилетнего, посылала на рынок, стала своего рода местной знаменитостью, так как безбоязненно высказывалась по самым острым мировым проблемам. Я объяснял эти перемены странностями ее характера и мытарствами замужества.

Мои родители поженились, когда маме, шестой дочери профсоюзного активиста-еврея и девчонки из Корка, было уже двадцать восемь лет. Отец был на четыре года моложе и взял старую деву в жены по расчету: у нее были кое-какие сбережения, что и позволило им впоследствии открыть булочную. Мама пошла за отца тоже не по любви. Возраст и особенности ее натуры отпугивали молодых людей. Она ни в чем не знала меры, была человеком настроения. Порывы безудержного веселья сменялись часами угрюмого молчания. Она постоянно рылась в шкафу и шкатулке для рукоделия, издавая при этом малопонятные восклицания. Поскольку мама редко выходила из дома, сестры взяли за правило навещать ее. Отец ворчал – мол, суют нос в чужие дела, болтушки, – а если бывал пьяным, угрожал побить. Чаще всего приходили тетя Флора и тетя Сара – смелые, решительные женщины, истинные дочери своего отца. Они смотрели на разбушевавшегося серба полупрезрительно и полунасмешливо, как смотрят на лающего щенка. Казалось, что задача всей их жизни – защищать слабых. Розу, мою маму, и особенно меня. Все мое детство связано с мамиными сестрами. Они приносили мне конфеты, водили стричься, покупали одежду. Мне было уже двадцать, когда я осознал, как добры и заботливы они были. Я вырос в убеждении, что есть два мира: мир моей мамы и мир, где жили ее сестры, мир к которому стал принадлежать и я. Мама непохожа на других, она чудна́я, и моя любовь к ней непонятна ни другим, ни мне самому.

Что бы мама подумала обо мне сейчас? Я даже рад, что она не дожила до такого позора. Последние месяцы она жила у нас. Мы по-прежнему ютились в крохотной квартирке, но Барбара и слышать не хотела о том, чтобы мама находилась где-то еще. Спала она в гостиной на кушетке и даже днем редко вставала. Барбара подолгу сидела рядом на неудобном стуле. Мама постоянно с ней разговаривала. Голова ее безжизненно лежала на подушке, лицо осунулось, погасшие глаза были полузакрыты. Барбара держала ее за руку, они беспрерывно о чем-то шептались. Я не мог разобрать слов, но их диалог не прекращался, как вода из текущего водопроводного крана. Барбара Бернштейн, дочь дородной матроны из пригорода, и моя мама, печальная, с помутившимся сознанием, сблизились на перепутьях одиночества. Когда я занимал место Барбары, мама брала меня за руку, а я говорил, как люблю ее. Она молча улыбалась. Последние недели Барбара делала ей уколы демерола. Несколько шприцев до сих пор лежат в кладовке под лестницей в коробке со всяким старьем, которое сохранила Барбара: катушки ниток, каталожные карточки, паркеровская авторучка с золотым пером, которым мама делала заметки, готовясь к очередной беседе на радио.

Нащупываю тапочки, накидываю халат и бреду в темноте в гостиную, где сажусь, поджав ноги, в кресло-качалку. В последнее время подумываю, не начать ли снова курить. Меня не то чтобы тянет курить, просто будет чем заняться.

Я придумал себе игру под названием «Что может быть хуже?». Меня не беспокоят испуганные взгляды женщин в торговом центре Ниринга. Меня не заботит моя репутация и то, что до конца моих дней люди будут поеживаться при упоминании моего имени – даже если меня оправдают. Я не боюсь трудностей, с которыми неизбежно столкнусь в поисках работы по специальности. Но что мне делать с моими нервами, с моей бессонницей, с моим неизбывным страхом? Что хуже всего в эти долгие ночные часы, когда я не в силах взять себя в руки? Такое ощущение, будто ощупью ищешь выключатель и – что хуже всего! – знаешь, что никогда его не найдешь. Улетучиваются остатки здравого смысла, растворяются, как таблетка, брошенная в стакан с водой. Меня поглощает черная бездна.

Однако хуже всего опасения за Натаниэля. В воскресенье мы с Барбарой сажаем его в поезд, идущий в летний лагерь «Окавака», что недалеко от Скейджона, где он пробудет три недели, пока будет длиться суд. Подумав об этом, я тихонько поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь перед дверью в комнату Ната. Мне слышно его дыхание, и я заставляю себя дышать в такт с ним. И тут ни с того ни с сего начинаю думать о науке, об атомах и молекулах, о кровеносных сосудах человека, костях и мышцах. Я стараюсь представить сына сложенным из множества различных элементов – и не могу. Мы не способны расширить пределы нашего познания и воображения. Для меня он – горячий сгусток моей любви к нему. Сгусток единый и неделимый. Как же хорош мой сыночек! Я благодарен небу за то, что он у меня есть, благодарен до боли в сердце, благодарен, что способен чувствовать такую нежность в нашем жестоком мире.

Если меня осудят, я останусь без сына. Даже Ларрен Литл может засадить меня на несколько лет. Мысль, что я не увижу взросление Ната, болью отдается в душе. Как ни странно, я не испытываю страха перед тюрьмой. Меня до смерти пугает разлука с сыном.

И все-таки тюрьма не курорт. Мне это хорошо известно. Я, бывало, целые дни проводил в Редьярде, куда сажают убийц. Это центральная тюрьма штата. От одного вида решеток шириной пять сантиметров и толщиной два с половиной кровь холодеет в жилах. За ними заключенные, и все кажутся на одно лицо – и негры, проклинающие существующие порядки, и белые в вязаных спортивных шапочках, и латиноамериканцы с глазами, горящими гневом. С такими, как они, лучше не встречаться в темном переулке. Глядя на школьника-малолетку, трудно поверить, что из него может вырасти хулиган или даже преступник.

Нет, к людям такого сорта не испытываешь жалости. Каких только страшных историй я не наслушался! Они омрачают мои мысли, напоминая о том, что меня ждет. Мне рассказывали о поножовщине по ночам, о том, как фраеров и новичков заставляют в душе у всех на виду делать минет. Я знаю, что случилось с Меркусом Уитли, парнем, который проходил по делу «Ночных ангелов». Он смухлевал в сделке с наркотиками. Его затащили в укромное местечко, велели лечь на спину и положили на него штангу с двумя стокилограммовыми «блинами». Он чуть не умер от удушья – хорошо еще, что штанга не раздавила его всмятку. Я знаю статистику тех кварталов: шестнадцать процентов выходцев оттуда – убийцы, половина сидит за изнасилование, грабежи и тому подобное. Их помещают по четыре человека в камере, вонь от экскрементов невыносимая. Я знаю, что иногда надзиратели по нескольку дней не заходят в камеры – боятся. Сами они тоже хороши. Был случай, когда восемь надзирателей предстали перед федеральным судом: они устроили новогоднюю вечеринку, потом, угрожая пистолетами, выстроили в ряд двенадцать черных заключенных и стали поочередно их избивать.

Я знаю, каково приходится в тюрьме людям моего положения – некоторым, кого я помог засудить, там пришлось несладко. Мне вспоминается Марчелло Лупино, типичный пробивной американец, дипломированный бухгалтер, который в начале своей карьеры помогал вести взаиморасчеты между своими бывшими дружками. Постепенно дела его пошли в гору, и он решил, что больше не нуждается в побочном заработке. Дружкам это не понравилось, и один из них, Джон Конт, стал угрожать ему. Так и повелось: уважаемый специалист, член правления двух банков, человек, который не боялся перетрясти бухгалтерские книги самых крупных и влиятельных клиентов, покидал свою респектабельную контору, чтобы поставить на ипподроме на какую-нибудь темную лошадку. Все шло как по маслу, пока платный осведомитель не засек «малину», где собирались дружки. Наряд налоговой полиции застукал Марчелло Лупино в теплой компании с долговыми расписками на сумму три миллиона. Федералы намеревались подвергнуть его самому суровому допросу, но тот хорошо знал «арифметику». Два года за получение процентов с выручки игорных притонов, за подделку почтовых отправлений, за шантаж и угрозы вывести на чистую воду непокорных – словом, за все, что ему могли навесить, – не шли ни в какое сравнение с десятью минутами разборки, которую обещал Джон Конт в случае чего: «Вырежем яйца и заставим съесть». Марчелло знал, что это не пустые слова.