Через мой труп

Я погасил свет в салоне.

Стало совсем темно, однако на фоне бокового стекла силуэт ее был виден достаточно четко. С каждой минутой становилось все холоднее. Я наклонился и попытался снова надеть на Марию ее куртку. Худенькие руки девушки были совсем ватными и никак не желали попадать в рукава. Я вдруг вспомнил о том, когда в последний раз мне доводилось кого-то одевать. Ну конечно, это было с дочками: они спали, руки и ноги у них висели, как будто лишенные суставов. В этом состоянии их — абсолютно беспомощных и трогательно доверчивых — так и хотелось взять под свое крыло, защитить, окружить вниманием и заботой.

Немного повозившись с молнией куртки, я все же сумел застегнуть ее доверху. Мария заворочалась, что-то неразборчиво пробормотала и вновь успокоилась, прислонившись головой к боковому стеклу. В глубине души во мне боролись два желания: одно — продолжать спокойно сидеть и созерцать ее сон, другое — немедленно снова начать действовать, вести свое расследование дальше. Нужную мне информацию я уже получил, а сколько времени она еще проспит — никому не известно. Нервозность моя нарастала.

Я снова завел машину и поехал обратно в направлении Истедгаде. Мария на это даже не отреагировала. Стекла начали запотевать, и мне пришлось несколько раз протирать их тряпкой, особенно лобовое, пока салон окончательно не прогрелся. Мне потребовалось проехать вдоль всей Истедгаде несколько раз, прежде чем я отыскал наконец Монику. Она как раз выходила из автомобиля — маленького красного «сеата», который тут же уехал. Покинув тесную кабину, она, расправляя затекшие мышцы, потянулась всем своим статным телом.

Подъехав поближе, я опустил боковое стекло.

— Моника! — окликнул я.

— Ну же, дружочек, давай подгребай! — ухмыльнулась она. — Не стесняйся — на всех хватит. — В этот момент она, вероятно, увидела Марию, а через мгновение узнала и меня: — Какого дьявола, это снова ты?!

— Привет, Моника!

— Вижу, ты все же ее нашел.

— Да, спасибо, — поблагодарил я. — Но сейчас ей нужно помочь добраться домой.

— Что ж ты, черт возьми, с ней такое сделал? — В голосе Моники появились сердитые нотки.

— Ничего, просто она вмазалась у меня в машине.

— Хмм… — с сомнением хмыкнула Моника, поочередно переводя недоверчивый взгляд с меня на Марию. — Ну а я-то тут при чем?

Я постарался изобразить самую любезную улыбку, на какую только был способен:

— При том, что у тебя добрая душа, а кроме того, ты ведь не против получить пять сотен?

— Что ж, красавчик, тут ты угадал — душа у меня и впрямь добрая, — немедленно откликнулась она, протягивая руку.

Я дал ей пятьсот крон. Моника вытащила Марию с переднего сиденья и, поддерживая под мышки, поставила на ноги. Она действовала с такой сноровкой, будто для нее это было привычным делом. Как только девицы освободили салон, я захлопнул дверцу машины и нажал на газ. В зеркальце заднего вида я видел, как Моника поволокла подругу к тротуару.

Когда я припарковался у отеля, на часах было уже почти четыре. Меня никто не видел — гостиница будто вымерла. Пройдя через пустынный вестибюль, я сел в лифт, нажал кнопку своего этажа и посмотрел в зеркало. Вид у меня был хуже некуда: лицо красное и помятое, по лбу и вискам стекают струйки пота, налитые кровью глаза воспалены. И неудивительно. Ведь я только что помог девушке сделать укол героина, а затем равнодушно оставил ее продолжать вести жизнь, которая, пожалуй, была даже страшнее той, что описывалась в моих книгах. Из оцепенения меня вывел звук колокольчика. Выйдя из лифта, я, тяжело переставляя ноги, поплелся по коридору.

Войдя к себе в номер, я первым делом прошел в ванную и начал жадно пить воду прямо из-под крана. Почувствовав, что еще чуть-чуть — и я лопну, я закрыл кран, вытер губы, с трудом стянул с себя одежду и рухнул на кровать. Лишь сейчас я ощутил, насколько устал за сегодняшний день. Тем не менее, повинуясь внезапному приступу паники, я сделал над собой героическое усилие, заставил подняться и доковылять до журнального столика. Отыскав ручку, записал на клочке бумаги: «Мария — 87». Некоторое время тупо смотрел на бумажку, затем снова дотащился до кровати и забрался под одеяло, не выпуская записку из рук.

Интересно, сколько ей лет? Двадцать? Восемнадцать? В каком возрасте она начала заниматься своим ремеслом? Может, ей тогда было столько, сколько Иронике сейчас?

24

Первые дни после ухода Лины были для меня поистине ужасны. Я не мог связаться с ней по телефону, не говоря уже о том, что приходить к ним в дом мне было строго запрещено. Поэтому я начал писать ей письма. Чувствовал я себя при этом примерно как во время учебы в гимназии, когда мы пытались завоевать сердца девушек, посвящая им свои стихи. Тем не менее, хотя за все это время мне так ни разу и не удалось переговорить с Линой лично, было такое ощущение, что мои старания не проходят даром. Никогда прежде я не писал ничего более откровенного, и никогда раньше мне не приходилось ни перед кем так обнажать свою душу, как в тех посланиях, которые я ежедневно отправлял ей.

Я писал о том, как не хватает мне нашей маленькой семьи, пытался объяснить, почему позволил себе сказать все это, рассказывал, что́ в настоящий момент творится у меня мыслях и чем я пытаюсь занять дни, ставшие внезапно столь пустыми.

Одновременно я пытался зайти и с другой стороны — вымолить прощение, опираясь на помощь Бьярне и Анны. Несколько раз они беседовали с Линой, и я уговаривал их донести до нее мои доводы. Хотя друзья и считали, что я сам во всем виноват, они все же испытывали ко мне искреннюю жалость, и я надеялся, что в конечном итоге их миссия по нашему примирению увенчается успехом.

По причине выхода в свет нового романа я по-прежнему был не в силах свободно распоряжаться собственным временем. Необходимо было участвовать в бесчисленных интервью, посещать разного рода мероприятия, однако в этот период я по большей части не притрагивался ни к спиртному, ни к наркотикам и старался как можно скорее попасть домой в надежде, что Лине придет в голову мне позвонить. Благодаря этому мне удалось переделать почти все то, что в течение последних нескольких лет я неизменно откладывал на потом: привести в порядок квартиру, разобраться в кладовке, рассортировать свои бумаги.

Прошло десять дней, а от Лины не было никаких вестей. И тут наконец наметился перелом: Бьярне и Анна пригласили меня на обед, на котором также должна была присутствовать Лина, чтобы, по словам Бьярне, мы смогли, «как в старые добрые времена», насладиться стряпней наших подруг. Поначалу я воспринял это приглашение с огромным облегчением, однако уже скоро на смену ему пришло беспокойство. Как убедить ее простить меня? Мне давался еще один шанс на примирение, и я понимал, что никогда не прощу себе, если не сумею им воспользоваться.

За два оставшихся дня я из кожи вон лез, стараясь как следует подготовиться к встрече с Линой. Я сходил в парикмахерскую, обновил гардероб: купил блейзер и ослепительно-белую рубашку, — тщательно продумал те вопросы, которые смогу ей задать: самые нейтральные, не касающиеся ни меня, ни моих книг, ни наших с ней отношений — лишь о ней самой и об Иронике. Энтузиазм был столь велик, что я даже решил совершать регулярные пробежки — полный бред, особенно если учесть, что до намеченной даты я успел побегать всего лишь один раз и это едва меня не убило. Тем не менее настроение у меня было приподнятое. Даже ноющая боль во всех суставах после пресловутой пробежки рассматривалась мной с позитивной точки зрения — впервые за последние семь лет я попытался проявить максимум активности, чтобы изменить ситуацию в свою пользу.

Наконец наступил намеченный день. С самого утра я начал готовиться: тщательно отгладил рубашку, причесался, обработал все тело дезодорантом. Из дома я вышел заблаговременно, по пути купил цветы и всю дорогу до дома Бьярне и Анны старался крутить педали помедленнее, чтобы не особо вспотеть. Правда, когда я прибыл на место, то все равно здорово взмок, однако виной тому был вовсе не быстрый темп, а переживания. Слезая с велосипеда, я снял пиджак и несколько минут постоял перед подъездом, стараясь остыть и перевести дух.