Зимняя жертва

— Даниэль, черт тебя…

Нет.

Это не Даниэль.

Это мужчина с темно-синими глазами, пропахший машинным маслом, жиром, потом и лосьоном для бритья. Его глаза горят. Они кричат, почти в ярости глядя на нее.

Он стоит напротив двери. Малин смотрит на него, и что она видит? Злобу, отчаяние, бешенство? Он невероятно велик, намного больше, чем казался тогда, на кухне. Какого дьявола он тут делает? Зак, ты должен быть сейчас здесь. Или он хочет войти?

Внутри все сжимается от ужаса, а через доли секунды начинает незаметно трястись. Его глаза. Дверь надо закрыть, он настроен решительно.

Она пытается захлопнуть дверь — но нет. Огромный черный сапог мешает. Проклятый сапог! Она бьет его, пинает, топчется на нем, но это причиняет боль только ей самой. Потому что он словно стальной, а ее ноги в одних чулках такие слабые, беззащитные…

Мужчина силен — он кладет руки на дверь и снова распахивает ее.

Противостоять ему бессмысленно.

Мария Мюрвалль. Или будет то, что было с тобой?

Страх.

Сейчас он скорее мысль, чем чувство.

Адам Мюрвалль.

Это ты причинил боль своей сестре? Оттуда этот взгляд? Не потому ли ты так рассердился сегодня?

Только страх. Перебори его.

И где куртка с моим пистолетом? Но он только смотрит на меня, улыбается, ухмыляется, а потом глядит растерянно и отодвигает ногу. Он не рвется внутрь. Он убирает руки, поворачивается и уходит так же быстро, как, должно быть, пришел.

Черт.

Руки дрожат, в теле мощный выброс адреналина, сердце стучит как сумасшедшее.

Малин озирает лестничную площадку. На каменном полу бумажка. Неровный, прыгающий почерк.

Вот так, просто. Даже с угрозой. Не твое дело…

И тут Малин начинает чувствовать его снова, этот страх. Он закипает, разгоняя по телу адреналин, а потом переходит в ужас, и она захлебывается собственным дыханием. А если бы Туве была дома?

Потом ужас сменяется гневом.

Как, черт возьми, можно быть таким глупцом!

Мужчина за дверью.

Он мог бы взять меня, разорвать на части.

Я ведь совсем одна.

Она возвращается на диван. Садится, одолевая искушение выпить текилы. Проходит пять минут, десять, может, полчаса, прежде чем она собирается с духом, чтобы позвонить Заку.

— Он только что был здесь.

— Кто?

Внезапно его имя вылетает у Малин из головы.

— Тот, с темно-синими глазами.

— Адам Мюрвалль? Прислать к тебе кого-нибудь?

— Нет, к черту. Он уже ушел.

— Проклятье, Малин, проклятье… Что он сделал?

— Думаю, можно сказать, что он угрожал мне.

— Мы заберем его немедленно. Приезжай, как только будешь готова. Или мне заехать за тобой?

— Спасибо, я справлюсь сама.

Три машины с голубыми мигалками — на две больше, чем приезжало несколько часов назад. Адам Мюрвалль видит их в окно: они остановились перед его домом. Он готов, он знает, зачем они здесь и зачем он сделал то, что сделал.

— Нужно высказаться.

Тысяча разных вещей: и младшая сестра, и старший брат, и то, что произошло в лесу. Но ведь если человек вбил себе что-то в голову, ничего другого для него не существует.

— Поезжай к этой полицейской девке, Адам. Отдай ей записку и уходи.

— Мама, я…

— Поезжай.

В дверь звонят. Наверху спят Анна и дети, братья спят в своих домах. На пороге четверо полицейских в форме.

— Можно, я надену куртку?

— Будешь препираться с нами, дьявол?

И вот полицейские сидят на нем, а он, лежа на полу, с трудом глотает воздух. Они прижимают его к полу, а Анна с детьми стоит на лестнице, и дети кричат: «Папа, пана, папа…»

Во дворе полицейские удерживают братьев на расстоянии, а его ведут, словно пойманную бродячую собаку, к машинам.

А где-то там, в освещенном окне, стоит мать и смотрит на него, пытаясь выпрямить свою скрюченную спину.

34

На морозе тревога развеивается и страх исчезает, сходит на нет эффект адреналина. По мере приближения к зданию полицейского участка Малин все больше настраивается на сегодняшнюю встречу с Адамом Мюрваллем и завтрашнюю с остальными братьями. Ведь как бы ни желали они оставаться вне общества, сейчас они вмешались в его дела, и обратного пути нет, даже если такая жизнь и была возможна раньше.

Проходя мимо старой пожарной станции, Малин, сама не зная почему, вдруг вспоминает о родителях. О кирпичном доме в Стюрефорсе, где выросла. Лишь потом она поняла: мама всегда хотела, чтобы их дом казался шикарнее, чем был на самом деле. Но немногие понимающие люди, переступавшие его порог, конечно, видели, что «роскошные» ковры на полу довольно среднего качества, литографии на стенах из тех, что штампуются большими тиражами, а в целом все это жилище — не более чем попытка пустить пыль в глаза. Или все было совсем не так?

Быть может, я спрошу тебя об этом, мама, когда мы увидимся в следующий раз. Но ты, конечно, отмахнешься от моего вопроса, даже если поймешь, что я имею в виду.

— Вот ведь дурак! — возмущается Зак.

Малин снимает куртку и вешает на свой стул. Весь участок в ожидании, и даже запах свежесваренного кофе кажется другим, не таким, как по утрам.

— Не слишком умно, правда?

— Не знаю, не знаю… — отвечает Малин.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Они из тех, кто управляет эволюцией. Ты об этом не думал?

— Не усложняй. — Зак качает головой. — С тобой все в порядке?

— Да, более-менее.

Двое полицейских в форме, с красными от горячего кофе щеками, выходят из буфета.

— Мартинссон! — кричит один из них. — Сколько голов забил твой парень в матче против «Модо»?

— Он был чертовски хорош против «Ферьестада», — замечает другой.

Зак игнорирует реплики коллег, делает вид, что занят и не слышит.

На помощь приходит Карим Акбар.

— Мы взяли Мюрвалля, — говорит он, встав рядом с Заком и Малин. — Шёман проследил, чтобы пикет забрал его прямо сейчас. Доставят с минуты на минуту.

— На каком основании его задержали? — спрашивает Малин.

— Преследование полицейского у него дома.

— Он позвонил в мою дверь и оставил записку.

— Она при тебе?

— Конечно.

Малин роется в кармане куртки, достает свернутый листок, протягивает Кариму, который осторожно разворачивает его и читает.

— Ясно как божий день, — провозглашает он. — Воспрепятствование осуществлению уголовного расследования, граничащее с преследованием и запугиванием.

— Все так и есть, — соглашается Зак.

— Малин, почему именно ты, как думаешь?

— Все просто — потому что я женщина, — вздыхает Малин. — А женщину легко запугать. Так скучно…

— Предрассудки — это всегда скучно, — говорит Карим. — И больше ничего?

— Ничего другого мне не приходит в голову.

— Где Шёман? — спрашивает Зак.

— Едет сюда.

Что за возня у входа?

Они уже здесь? Нет, на площадке нет синих мигалок.

И тут она видит его.

Даниэль Хёгфельдт жестикулирует, возбужденно говорит, но сквозь пуленепробиваемое звуконепроницаемое стекло между офисным помещением и вестибюлем ничего не слышно. Она может лишь видеть это хорошо знакомое лицо, фигуру в кожаной куртке. Он чего-то хочет, он что-то знает, выглядит серьезно и в то же время как будто играет.

Рядом с Даниэлем юная девушка-фотограф увлеченно снимает Эббу — сотрудницу за регистрационной стойкой, и Малин задается вопросом: что будет, если вдетое в нос кольцо застрянет в камере или растаманские косички запутаются вокруг объектива?

Бёрье Сверд пытается успокоить Даниэля, но потом удаляется, безнадежно качая головой.

Даниэль бросает взгляд в сторону Малин. Выражение самодовольства так и разливается по его лицу. А может быть, это тоска? Игривость? Трудно определить.

«Фиксирует взгляд», — думает Малин.