Двенадцать шагов фанданго

— Говорят «метут под одну метелку», — прервал я ее.

Луиза выкатила глаза.

— Вот еще почему я ненавижу тебя…

— У меня есть друзья, — запротестовал я, возвращая ее к прерванной мысли. — Больше друзей, чем у тебя.

— Ну-ну, — сказала она с вызовом. — Назови хотя бы одного.

— Хенрик.

Луиза рассмеялась:

— Дурачок? Этот придурок водится с тобой только потому, что его никто не воспринимает всерьез.

Это было справедливо.

— Тео.

— Он считает тебя неудачником. Говорит, что ты таскаешься к нему, когда не имеешь кокаина. Он тебя презирает.

Я открыл рот и затем закрыл его снова. Мне не нравилось направление, которое приняла перебранка.

— Кто еще? — спросила она. — Есть кто-нибудь еще?

— Гельмут? — как бы услышал я свой вопрос.

Она громко рассмеялась, выставив плечо из своего платья и подхватив правой рукой обнаженную левую грудь.

— Видишь это, кретин? — Я почувствовал на затылке прерывистое дыхание Бенуа. — Это следы немца, не француза.

— Сука ты, — прошептал я. Мои глаза были устремлены на ее сосок, но видели лишь серию инцидентов, которым я не придавал значения. Воспоминания о мелких стычках кувыркались в голове, как унесенные ветром фотографии.

— О да, — согласилась она, прикрывая платьем грудь. — Именно сукой я и являюсь, за что меня любит Гельмут. Немцы ценят, когда ими владеют, датчане тоже.

Я бросил сердитый взгляд на Бенуа, который старательно пытался понять суть разговора. Он вздернул брови и улыбнулся, прежде чем перевести взгляд на Луизу: может, ее покусали еще в каких-нибудь местах?

Я не хотел спрашивать ее, как она владеет датчанами, но вырвалось само собой:

— Что за датчане?

— Ларс, — ответила она бесстрастно. — Хенрик. Не только датчане. Микки.

У меня было ощущение, что я переминаюсь перед раскрытой створкой печи, из которой вырывается жгучий жар стыда, но, услышав последнее имя, захлопнул створку.

— Микки? — прохрипел я. — Металлический Микки?

Она склонила голову набок.

— Я ничего тогда не осознавала. Это случилось на вечеринке.

— Какой вечеринке?

— Немного было вечеринок, среди гостей которых не значилось бы мое имя.

Она пожала плечами:

— Не помню. Во всяком случае, тебя на нее не приглашали.

Я обхватил голову руками.

— Ты и Гельмут. Сколько это продолжалось?

— Месяцев тринадцать или около этого. Все знают, кроме тебя.

Все знали, кроме меня. Здоровая часть моего мозга больше не желала продолжать разговор. Хотелось удалиться в густую тень и скрыться под тяжелой скалой на веки вечные, пока все не вымерли. Ошеломленный, я стоял на пепелище собственной жизни. Месяцами я замечал трещины. Думал, что они предназначались для украшения. Я покачал головой и уставился в свое отражение на лобовом стекле. Решил сменить тему.

— Желание, чтобы меня убили, — это крайность, не правда ли? Почему бы тебе просто не исчезнуть? — Я искоса взглянул на нее, как на собаку, которую несправедливо пнули. Ее взгляд оставался твердым.

— Потому что это не единственная причина, по которой нам следует устранить тебя, Мартин. Вероятно, ты никогда не замечал, что для нашего бизнеса характерны бескомпромиссные крайности поведения. Ты обращаешься с кокаином так, словно управляешь каким-то кооперативом одурманенных хиппи, и становишься уязвимым для конкурентов. Гельмут и я были готовы отнять у тебя бизнес несколько месяцев назад, но у нас не было средств для этого.

Я рассмеялся, хотя мне было невесело. Этот заговор был односторонним. Даже если Гельмут пожертвовал ради него дружбой, я не мог поверить, что он желал моей смерти. Гельмут — сам по себе немец, но, кроме того, он курил марихуану, был «миролюбивым» хиппи. Он даже не ел мяса.

— Ты с ума сошла! — крикнул я Луизе. — Гельмут не может участвовать во всем этом. Это целиком твоя идея.

Она осклабилась:

— Ты действительно ничего не соображаешь? Как, по-твоему, эти люди нас обнаружили? Неужели случайно? — Она как-то дьявольски захихикала. — Кто рекомендовал тебе отель, идиот?

Холод, обдавший мой спинной мозг, был отчасти следствием шока, отчасти следствием страха. Вероломный подонок рекомендовал мне также Трагичного Тони. Я мог представить себе, что натворил бы этот мерзавец, будь у него возможности. Это напомнило мне о другом.

— Ты знаешь, Гельмут гомик, — сказал я. — Кокаин, которым ты злоупотребляешь, я купил у его бывшего любовника. Надеюсь, ты предохраняешься. — Это был мой самый расчетливый удар, но он не достиг цели.

Луиза тряхнула головой.

— Он не показался мне гомиком. Может, в дальнейшем это обнаружится.

У нее на все был ответ, и теперь она взяла в оборот меня.

— Что это за фильм, в котором играет парень из группы Мариаки?

— El Mariach, — сказал я со вздохом. — Ну и что?

Она потерла нос, все еще улыбаясь.

— Одно время я мечтала найти такого, как он, убийцу в черном камуфляже — и заказать ему тебя. Когда появился твой приятель, вонючий французский байкер, я подумала, что мои мечты осуществились. — Шум у дверей бара прервал ее откровения.

Кто-то заметил, как Жан-Марк мочится на машину местного жителя, и тишину ночи разорвала пьяная перебранка сердитых людей. Жан-Марк, не знающий испанского и нисколько не смущенный, кричал что-то невразумительное, когда возвращался к фургону. Он держал бутылку в вытянутой руке, в его губах перемещалась сигарета. Луиза склонила голову набок и пристально посмотрела на меня, как бы в последний раз.

— Может, им это удастся, — сказала она.

Через час или чуть позднее мы медленно спускались с возвышенности, одна машина ползла за другой через сосновый лес, под небом, которое нельзя было считать ни темным, ни светлым. Я прикрыл глаза, чтобы наблюдать украдкой за ландшафтом сквозь просветы в серой завесе предрассветных сумерек. Мы ехали, тормозя и снижая скорость. Вскоре Жан-Марк свернет направо, на бурую проселочную дорогу в Эль-Гатосин. У меня не было никакого представления о том, что делать. Бенуа устал и выглядел жалко: начало нового светлого дня вряд ли сулило ему радость пришествия Господа. Интересно, насколько вероятно, что я встречу вершителя своей судьбы до ленча?

Тяжелая боль передвигались по телу, как грузовики с цистернами, полными нитроглицерина, от суставов пальцев — по венам к плечам, там сбрасывала свои грузы болезненными взрывами, перед тем как вернуться в пальцы. Губы пульсировали от ран, а где-то выше моего правого виска что-то билось так сильно, что я прикрыл глаза. Сильнее боли был стыд, и он мучил больше всего. Я был ничтожеством, нулем, со мной не считались. Если я дам Жан-Марку то, чего хочет француз, он, вероятно, убьет меня. Если не дам, он убьет меня наверняка. Если я стану комментировать его манеру одеваться, он опять же прикончит меня. Потому что все время, пока я находился у него в плену, у меня не было никаких прав, и все ответы на все мои вопросы заключались в том, что осталось от великодушной сделки с Трагичным Тони. Все, что мне было нужно, — доза наркоты, занюхав ее, я проколол бы свои мозги, выпустив из них затхлый воздух и дурные ощущения. Я должен был принять слой кристально белого порошка для ясности и четкости мысли. Каждое нервное окончание в моем теле требовало своей доли. Перед лицом моей слабости мозг подбросил мне гипотетический выбор: что предпочтительнее для меня — принятие кокаина прямо сейчас или пуля из пистолета?

Первое было предпочтительнее.

Дорожка кокаина или верная подруга?

Снова первое.

Кокаин или свобода? Я закусил губу. Ответ все время находился один: первое. Я бросил чесать голову, когда почувствовал кровь под ногтями, стал тереть языком о десны за зубами, чтобы вызвать кровотечение. Когда язык закровоточил, я принялся за другой участок головы и так далее…

— Jusqu'ici, tout va bien, [26]— пробормотал Бенуа, и сразу же последовало опровержение. Мы поехали по длинному крутому изгибу дороги со склонами, поросшими соснами. Их темно-зеленые верхушки мелькали внизу, слева от нас. Там, на крутом съезде с горы на лесную дорогу, ведущую в Эль-Гатосин, остановился «мерседес»-фургон.