Женское время, или Война полов

Слез не было в ее узких глазах.

Сиреневый рассветный туман стелился с моря через Конское ущелье. Над трубами опустевших домишек курились последние дымы. Смешиваясь с запахами горных трав и цветов и прихватив дымы остывающих татарских тандымов, морской туман медленно стекал дальше — в Селимскую долину, где за день настаивался и подсыхал в лучах крымского солнца. То был пьянящий и воистину волшебный настой. По утрам ни война, ни бомбежки не могли уничтожить или расщепить этот букет запахов, настоявшийся тут за века. Говорят, что от него татарские мальчики и девочки взрослеют не в 14–16 лет, как русские на севере, а куда раньше — в девять и даже в восемь лет! И у взрослых мужчин, говорят, силы так прибавляются, что раньше, в старое время, каждый татарин имел по пять-шесть жен, а то и настоящий гарем. Но с тех пор как царица Екатерина пришла сюда с войсками, говорила когда-то бабушка, к этому волшебному крымскому запаху все время примешивается вонь пороховой гари, трупов и войн, и сила татар почти исчезла.

Вот и сейчас сквозь сиренево-пряный туман то там, то здесь слышались лишь бессильные татарские проклятия, вскрики и плач. И конечно, русская матерщина, это солдаты вели к площади всех татар их села: детей, женщин, стариков и старух.

Русские и украинские соседи, которых в селе было девять семей, молча смотрели им вслед, стоя у своих домов и заборов.

— Именем Советского правительства!.. За измену родине и сотрудничество с немецко-фашистскими оккупантами… — Хриплый, как у всех курильщиков, голос офицера, оглашавшего Указ Верховного Главнокомандующего, терял силу после каждых нескольких слов. И вся площадь, все тридцать татарских семей, происшедших от одного корня, прапрапрадеда Бешмета, замерла, слушая короткие страшные фразы: — Все без исключения крымские татары!.. Независимо от возраста и физического состояния!.. Приговариваются к выселению из Крыма и вечной ссылке!.. Без права сохранения имущества… С полным поражением гражданских прав… Па-а-астроиться в колонну! Малолетних детей — на подводы!

И еще не остыли в воздухе эти слова, еще только первый татарский ребенок уселся в телегу, как все остальные жители села, опережая друг друга, ринулись в опустевшие татарские дома и на глазах выселяемых стали тащить оттуда все, что можно, — одеяла, посуду, мебель…

Зара стояла возле матери, одной рукой держалась за подол материнской юбки, а другой сжимала в кармане тяжелую бабушкину брошку, выскользнувшую из папиросной коробки. Ей казалось, что эта брошка греет ей ладонь и наполняет руку какой-то теплой силой.

Тут мать подняла ее на руки и посадила в телегу к другим детям. Когда телега покатила по улице, Зара увидела дядю Игната, их соседа. Прихрамывая на свою ногу-культю, он выносил из их дома железное корыто, бидон со сметаной и мешок с отрубями. Но потащил это все не к себе домой, а к подводе, на которой сидели Зара и другие дети.

— Назад! — закричал ему рыжий верзила-сержант.

Дядя Игнат, не слушая, продолжал идти к татарским детям с корытом и мешком под мышкой и бидоном в правой руке.

— Стой! Стрелять буду! — Сержант вскинул свой ППШ.

— Стреляй. Я уж стреляный, — негромко сказал ему дядя Игнат и положил на телегу бидон со сметаной, корыто и мешок с отрубями.

Эти отруби и сметана спасли их от голодной смерти. 139 детей и 67 женщин, стариков и старух были ужаты, умяты, втиснуты в два вагона для перевозки скота так плотно, что не могли ни передвигаться, ни вытянуть ноги. Где-то впереди гудел паровоз, наглухо задраенные вагоны медленно, с длинными остановками катились через огромную страну на восток, майское солнце раскаляло их железные крыши, и в духоте и вони этих товарных вагонов старики молились Аллаху, задыхались и теряли сознание. Восемнадцать вагонов — двенадцать сел и деревень, до полутора тысяч женщин, детей и стариков в одном составе. Согласно официальным данным, сто пятьдесят таких составов за два дня — 18 и 19 мая 1944 года — вывезли из Крыма всех татар — 194 111 человек.

Но дети не замечали ни духоты, ни вони, ни вшей этой бесконечной дороги. Взрослые отдали им единственную форточку в углу вагона, над верхними нарами, и дети по очереди дышали там наружным воздухом, а главное — глазели на новый и невиданный прежде мир. Это было их первое в жизни путешествие, они никогда раньше не были за пределами своего села и Конского ущелья. А теперь…

Оказывается, в этом новом мире земля плоская, как ладонь, и медленно, со скоростью поезда, крутится, как огромное мельничное колесо. На этой земле стоят города с высокими кирпичными домами, разрушенными бомбежками. По этой земле бегут столбы с оборванными проводами. А поля, пашни и огороды этой земли изрыты воронками от бомб и танковыми гусеницами. Но женщины уже запряглись вместо лошадей и тракторов в плуги и пашут эту землю, обходя разбитые пушки и танки с горелой свастикой.

И на железнодорожных станциях, украшенных портретами великого Сталина, радио гремит победными маршами и сводками об освобождении Украины и Белоруссии. На этих станциях, на дальних путях, паровоз заправлялся углем и водой, а в закрытых и охраняемых солдатами вагонах татары задыхались от жары, вслушивались в дальние голоса репродукторов и мечтали о воде и хлебе. Но вместо воды — резкий толчок, лязг буферов, и паровоз, взревев, опять тащит их на восток. А навстречу им радостно катят поезда с украинцами, белорусами, русскими, которые возвращаются из эвакуации домой, в освобожденные от немецкой оккупации земли.

— Мама, ведь наш папа тоже с Гитлером воюет. Почему же нас из дома выгнали?

— Спи, дочка. Лучше спи.

— Нужно Сталину написать. Он не знает, что мы не дружили с немцами.

— Я уже написала, дочка. Спи.

Лежа рядом с сестренкой на жестких нарах, Зара сжимала в ладошке теплую бабушкину брошку и, как всегда перед сном, думала о великом Сталине. Ему еще труднее, чем им, татарам. Он никогда не спит. Он воюет с Гитлером. Пусть Аллах даст ему много-много сил.

А по путям, на которых только что стоял их поезд, спешил сотрудник НКВД, собирал письма и записки, брошенные татарами сквозь щели вагонов. Половина этих писем были письмами на фронт — мужьям и сыновьям, а половина имела один адрес:

Собрав эти письма в мешок, энкавэдист бежал с ними в свой кабинет и, не вскрывая ни одного письма, бросал их охапками в печку.

Операция переселения татар, чечен и ингушей из Крыма и Кавказа в Сибирь была военной тайной.

Только раз в сутки, в открытой степи, на пустынных полустанках, охрана останавливала поезд, откатывала двери вагонов, и грязные, вшивые, полуживые люди выпадали и выпрыгивали наружу, чтобы отдышаться на сухой полынной земле, сходить по нужде, набрать воду в соседнем колодце и оставить на железнодорожной насыпи еще несколько умерших. Рыть могилы было нечем, хоронить было не в чем, да охранники и не стали бы ждать. 15–20 минут — вот и вся остановка. Закрывая двери, солдаты бросали в вагоны суточный рацион — по буханке хлеба на десять человек. И тут же дверь с лязгом запиралась стальными штырями, и женщины воем и молитвами прощались сквозь стены вагона с трупами своих матерей, отцов и детей, оставленными возле железнодорожной колеи.

— Мама, а мы тоже умрем?

— Замолчи, спи.

— Только ты не умирай, мамочка!

— Я не умру. Спи наконец!

— Я боюсь спать, мама. А вдруг я проснусь мертвой?

Впрочем, иногда, пропуская встречные составы, их поезд стоял в степи подолгу, часами. За это время Зара и другие дети успевали обшарить все вокруг, они собирали щепки и сухие ветки и выпрашивали у машиниста куски угля. Все это они тащили в свой вагон. Там, в пространстве, которое освободилось за счет умерших, мать Зары поставила железное корыто, и в этом корыте, в песке она жгла уголь и щепки и на какой-то жестянке жарила детям лепешки из отрубей. Та жидкая сметана, которую дома они не смогли сбить в масло, тут, от круглосуточной качки вагона, сама сбилась в бидоне, и теперь это масло и отруби превращались в жесткие, пресные, но спасительные лепешки.