Женское время, или Война полов

— Нет, только ненависть, — возразил Журавин, покончив с едой и закуривая отвратительные «Данхилл». — И не в большую емкость, а в маленькую.

— Ну хорошо — в маленькую…

Стас по-английски спросил что-то у хозяина рыбного бара. Тот коротко ответил ему, в их скороговорке можно было уловить только слово «Хирошима».

— Вы поняли? — сказал Стас старику.

— Нет…

— Как? Вы не знаете английский? Вы же работаете у Вернохлебова!

— Да. Но я это… я консультант по Азии.

— А! Ну, я спросил у японца, сколько весила бомба, которую янки бросили на Хиросиму, — объяснил Стас. — К сожалению, он не знает, но я точно помню: бомба, которую американцы испытали в Неваде до Хиросимы, весила тринадцать фунтов — шесть кило. А при взрыве над Хиросимой она снесла весь город! То есть при расщеплении атомного ядра освобождается такое количество энергии, что можно разрушить Хиросиму, Москву, Нью-Йорк. Вас это не удивляет? А теперь представьте обратный процесс. Ну, как если бы кинопленку атомного взрыва прокрутить назад, чтобы вся энергия вернулась в бомбу. Сколько она будет весить? Те же шесть кило! Вот и все. Просто до тех пор, пока американцы не взорвали бомбу, никто не мог поверить в дикую силу атомной энергии и считали это фантастикой. А теперь мы говорим о биоэнергии, и опять вы не хотите верить.

— Нет, я верю… — произнес старик.

— Но с трудом! — усмехнулся Стас. Он полез в карман куртки и достал дубликаты тех фотоснимков, которые Анна переслала Пашутину. — Вы это видели?

— Да.

— А президент?

Старик в затруднении пожал плечами.

— Ну да, вы же не Вернохлебов! — снова вспомнил Стас. — Но главный вопрос все равно не тот, который вы мне задали. Вы должны спросить: что это за тавро на этих снимках и что такое тау-крест? — И Журавин требовательно посмотрел на старика, настаивая, чтобы тот повторил за ним этот вопрос. — Правильно?

— Да, — подтвердил тот.

— Вот, — удовлетворенно сказал Стас. — Наконец мы переходим к делу! Но мой ответ вас разочарует. Я видел это тавро, я держал его в руках, но я не знаю, что это такое. Ведь я был только лаборант, Шварц не посвящал меня во все свои дела. Но я помню, что это такая штуковина величиной с серебряный доллар. Вроде бы из металла, только такого металла нет в природе. Вы можете царапать его напильником — никакого следа! Мы его клали в соляную кислоту — никакого эффекта! Тиски, в которые мы его зажимали, прогибались! Как и кто выдавил на нем крест с петлей — уму непостижимо! Но если его разогреть, это тавро начинает светиться и пульсировать световым лучом. Нет, правда! Шварц сказал, что раз так, то мы его используем как линзу в проекторе нашего КН. И мы даже начали готовить эксперимент, но… Тут они и забрали у нас «Кедр».

— Кто — «они»?

— Они… — Журавин вдруг нахмурился, словно закрылся. — Пашутин знает.

— Стас, — мягко сказал однорукий, — я, конечно, не Вернохлебов, но я тоже не бездельник. Я бросил нашу делегацию, Примакова, сессию ООН и хожу с вами третий час. А вы рассказали только часть истории и даже в ней прячетесь за безличные местоимения: « Онизабрали „Кедр“», « Ониоборудовали его какой-то пушкой», « Онисбросили ферменты на Фергану». Кто — «они»?

Стас поднял на него глаза от чашки чая.

— Вы заметили это?

— Да, я заметил, — сказал старик, и впервые в его голосе прозвучала твердость и даже жесткость.

Стас молчал, опустив глаза и нервно вертя в руке маленькую чайную чашку. Потом заглянул в полу своей куртки, словно проверяя, работает ли его «пин». И выглянул в окно. Там, через улицу, в баре напротив по-прежнему сидели цэрэушники и врастяжку пили кофе.

— Хорошо, я скажу. В конце концов, я сам вас сюда притащил, — произнес Журавин. Но хотя при нем был новейший глушитель радиоволн, он, не говоря ни слова, достал авторучку и стал быстро, почти лихорадочно писать на бумажной скатерти:

Он подождал, пока старик прочел, тут же оторвал кусок скатерти со своим автографом, поджег его зажигалкой и размял пепел в пепельнице, говоря:

— Понимаете? Они забрали «Кедр», вывели его на орбиту и все такое. И они ликвидировали моего отца, Шварца и всех остальных. Между прочим, Зара Бешметова еще в июле чувствовала, что это случится, она просила Шварца срочно уехать всей лабораторией в какую-нибудь экспедицию. Она говорила: «Мы должны бежать, все! Я, как кошка, чувствую, что тут что-то случится!» Но ее, конечно, никто не слушал. К тому же Фетисова лежала в роддоме на сохранении беременности — как мы могли ее бросить? А когда Зара сказала, что едет в Болгарию в санаторий, мы ее запрезирали. Шаевич ей в глаза сказал: «Это будет первый ребенок в нашей лаборатории! Как же вы можете уехать? Неужели вам плевать на коллектив?!» Знаете, что она ответила? «Коллектив, — говорит, — это от слова „collective“ — совокупляться. И вся ваша советская власть — тоже от этого. А я с вами не совокуплялась, меня сюда привезли из сибирского концлагеря. Пока!» И уехала. За два дня до путча!

— А вы?

— Меня они не арестовали только потому, что я в те дни расходился с Аней и был в запое. У меня тогда начались мужские проблемы, и я пил и спал где придется — то в Кунцеве у какой-то шалавы, то в Люберцах. А когда пришел к маме за деньгами, там сидел дядя Саша. Ну, Пашутин. Я думал, он будет про Аню права качать, мол, как я могу бросить его племянницу! А он сунул меня в машину, отвез в Шереметьево и первым же самолетом выбросил за границу, в Брюссель. Я с похмелья даже не понял, что и зачем. Он говорит: «Лети, я твоему отцу обещал, что ты будешь жить!» Ну и все рассказал — и про «них», и про гибель отца, Шварца… Пашутин с моим отцом со школы дружил и был моим крестным, я потому и на Аньке женился.

Однорукий помолчал, потом сказал осторожно:

— А… а как эти ониузнали, чем занимается ваша лаборатория?

Стас замер, но его руки сжали китайскую чашку с такой силой, что собеседник отнял ее.

— Не нужно. Сломаете. Что с вами?

— Ничего… — Стас повернулся к японцу и снова сказал что-то по-английски. Тот кивнул, налил из бутылки саке в маленький фарфоровый кувшинчик и подал Стасу.

Стас, даже не переливая в рюмку, залпом выпил и вернул японцу за новой порцией.

— Хватит, — сказал ему однорукий. — Я слушаю.

Журавин посмотрел ему в глаза и вдруг…

— Я… — Голос у него сел, на глазах появились слезы. — Я… Это я протрепался! Да… Это я в «Арагви» спьяну ляпнул, что наш «Кедр» очистил Москву от совковой ненависти. А как это до нихдошло, я не знаю — клянусь! Там были только близкие друзья, честное слово! Но назавтра ониворвались в ЛАЭКБИ! И все — тогда я запил. Сначала втихую, а потом… — Он все-таки взял у японца новую порцию саке.

Однорукий не мешал ему. А когда Стас выпил, спросил:

— Кто знает об этом?

— Никто… — вздохнул Стас, — никто не знает, я даже Ане не сказал. Я просто пил как свинья. И пью по сей день. Сижу у нее на шее и пью…

— И Аня не знает про ГРУ, про «Кедр», про Бешметову?

— Нет. Как я могу ей сказать, что из-за меня все погибло? Мне вешаться надо! А я…

— Ну ладно, ладно! «Вешаться»! А кстати, где Бешметова?

Стас пожал плечами:

— Она уехала в Болгарию накануне путча. Это все, что я знаю.

— Значит, что мы имеем? — как бы подвел итог однорукий. — «Кедр» у вас забрали работники ГРУ, и они же ликвидировали вашего отца, Шварца и всех остальных сотрудников ЛАЭКБИ. Так?

Стас кивнул.

— А вас Пашутин спас, потому что вы его крестник и бывший муж Анны…

Журавин снова кивнул.

— Теперь, — продолжал старик, — когда вы увидели эти фото с ожогами, вы опознали на них линзу Шварца и этот тау-крест. Кстати, что он значит?

— Еще до христианства он был символом жизни.

— Понятно. И вы решили, что кто-то с помощью этой линзы наносит ожоги американкам. Правильно?