Черное воскресенье (др. перевод)

Проходили минуты, Кабаков то утопал во тьме, то снова возвращался в больничную палату. Мошевский, чертыхаясь себе под нос, уже направился к двери, когда появился врач, а за ним сестра. Врач был хлипкий молодой человек с небольшими бачками. Пока сестра снимала кислородную палатку и поднимала верхнюю простыню, висевшую над пациентом на металлических распорках, так чтобы не касаться его кожи, врач просмотрел медицинскую карту. Доктор посветил Кабакову фонариком сначала в один глаз, потом в другой. Глаза были красные и слезились, а когда Кабаков их открыл, слезы полились по щекам. Сестра накапала в глаза капли и приготовила термометр, а врач, пользуясь стетоскопом, слушал, как Кабаков дышит.

Пациент вздрагивал, когда его касался холодный металл стетоскопа. Кроме того, врачу мешала жесткая повязка, скрывавшая левую сторону грудной клетки. «Скорая» прекрасно поработала. Врач с некоторой долей профессионального любопытства смотрел на звезды и полосы старых шрамов, покрывавших тело Кабакова.

— Будьте добры, отойдите, вы мне застите свет, — сказал он Мошевскому.

Мошевский переступил с ноги на ногу. Потом встал у подоконника в позе, напоминающей строевую стойку «вольно». Там, уставясь в окно, он ждал, пока врач закончит осмотр, и вместе с ним вышел из палаты.

В коридоре врача ждал Сэм Корли.

— Ну? — произнес он.

Молодой врач высоко поднял брови и казался весьма недовольным.

— Ах да, вы ведь из ФБР. — Вид у него был такой, словно он пытался определить, что это за странное растение. — У него небольшое сотрясение мозга. Рентгеновские снимки вполне приличные. Трещины в трех ребрах. Ожоги второй степени на левом бедре. Вдыхание дыма при пожаре травмировало горло и легкие. Повреждены пазухи носа, возможно, придется поставить дренаж. К нему пришлют ЛОР-специалиста ближе к вечеру. Зрение и слух — в норме, но, я полагаю, у него должно сейчас звенеть в ушах. Это обычное дело в таких случаях.

— Главный администратор предупредил вас, что следует квалифицировать его состояние как весьма тяжелое?

— Главный администратор может квалифицировать его состояние, как ему заблагорассудится. Я квалифицирую его как удовлетворительное или даже хорошее. У него замечательно тренированное и закаленное тело, но он весьма небрежно с ним обращается.

— Но вы согласитесь…

— Мистер Корли, администратор, если ему угодно, может сообщить прессе и публике, что пациент — на последнем месяце беременности. Я не стану ему противоречить. Как все это произошло, могу я поинтересоваться?

— Взорвалась газовая плита, насколько мне известно.

— Да-да, разумеется. — Врач презрительно фыркнул и зашагал прочь по коридору.

— Что это за ЛОР-специалист? — спросил у Корли Мошевский.

— Специалист по уху, горлу и носу. Слушайте, я думал, вы не говорите по-английски.

— Ну, если и говорю, то очень плохо, — сказал Мошевский, поспешно входя в палату следом за Корли и мрачно глядя ему в спину.

Всю вторую половину дня Кабаков спал. Постепенно действие успокоительных ослабевало, и глаза его под закрытыми веками задвигались. Ему снились сны, наркотически яркие и цветные. Он был сейчас у себя дома, в Тель-Авиве. Звонил телефон. Красный. Он не мог дотянуться до аппарата. Запутался в куче одежды на полу. Одежда пахла кордитом. [29] Пальцы Кабакова впились в больничную простыню. Мошевский услышал треск разрываемого полотна, вскочил со стула и бросился к кровати с быстротой разъяренного бизона. Он разжал пальцы Кабакова и положил его руки вдоль тела, с облегчением заметив, что разорвана лишь простыня, а повязка не тронута.

Кабаков проснулся и вспомнил. Правда, то, что произошло в квартире Музи, вспоминалось не по порядку, и его бесконечно раздражала необходимость переставлять приходящие на память разрозненные куски, восстанавливая последовательность событий. К ночи кислородную палатку сняли. Звон в ушах утих настолько, что Кабаков мог слушать Мошевского. Тот рассказал ему о том, что произошло после взрыва, о машинах «скорой помощи», о фоторепортерах, о газетной шушере, почуявшей, что пахнет жареным, которую все-таки удалось пока провести.

А когда в палату впустили белого от гнева Корли, Кабаков мог слушать его вообще без проблем.

— Что произошло с Музи? — спросил Корли.

Говорить Кабакову не хотелось. Начинался кашель, и жжение в груди и горле становилось почти нестерпимым. Он кивнул Мошевскому.

— Скажи ему, — просипел он.

Оказалось, что к этому времени английский язык Мошевского стал значительно лучше.

— Музи был импортером…

— О Господи Иисусе, я все это уже наизусть выучил. Все газеты кричат об этом. Расскажите, что вы сами знаете и что слышали.

Мошевский скосил глаза на Кабакова и получил в ответ чуть заметный кивок. Он начал с допроса Фаузи, рассказал о том, как обнаружил фигурку Мадонны, что нашли в судовых документах. Кабаков описал сцену в квартире Музи. Когда они закончили, Корли взялся за телефон, стоявший у кровати Кабакова. Последовала целая серия указаний: об ордерах на обыск «Летиции» и ее экипажа, об отправке на корабль группы экспертов из Центральной лаборатории ФБР. Кабаков прервал Корли только один раз:

— Скажите, чтобы они ругали Фаузи последними словами перед всей командой.

— Что? — Корли прикрыл микрофон трубки ладонью.

— Пусть скажут, что он арестован за отказ сотрудничать. Пусть его погрубей потолкают, может, и стукнут разок. Я обещал его прикрыть, у него родные в Бейруте.

— Нам перо в задницу вставят, если он подаст жалобу.

— Не подаст.

Корли снова взял трубку и продолжал инструктаж еще несколько минут:

— Да, Пирсон, надо обозвать Фаузи…

— …людоедом и пожирателем свиных яиц, — подсказал Мошевский.

— Ага, так и обзови, — закончил инструкцию Корли. — После того как объяснишь, на что он имеет право и на что нет. Да, придется. Слушай, Пирсон, не задавай вопросов. Выполняй. — Корли повесил трубку. — Ну ладно, Кабаков. Вас вытащили из огня какие-то два парня с сумками для гольфа. Совершенно случайно проходили мимо, как сообщается в докладной пожарных. Представляю себе этих игроков в гольф. — Корли стоял теперь посреди палаты, в измятом костюме и крутил на пальце ключи. — И совершенно случайно они покинули место происшествия в крытом грузовичке, как только прибыли машины «скорой помощи». Что за грузовичок, а? Он что, совершает челночные рейсы между гольф-клубами, где люди говорят на каком-то странном языке? Это я цитирую «памятную записку» полиции: «Оба говорили на каком-то странном языке». Вроде вас, Кабаков. Чем вы тут у нас занимаетесь? Вы что, хотите меня вокруг пальца обвести? В дерьмо окунуть?

— Я собирался вам позвонить, когда узнаю что-то определенное, — ответил Кабаков. В его хриплом голосе не слышно было ни малейшего раскаяния.

— Ну да, вы послали бы мне открыточку из вашего гребаного Тель-Авива. «Сожалею о донном извержении и вызванной им приливной волне». — Корли замолчал и целую минуту смотрел в окно. Когда он снова вернулся к кровати, лицо его было спокойным. Ему удалось подавить гнев, и он опять был готов работать. Кабаков высоко ценил в людях это умение владеть собой.

— Американец, — проговорил Корли себе под нос. — Музи сказал, американец… Между прочим, на Музи не было никакого компромата. В желтых списках полиции упомянут только один раз: арестовывался за нападение и оскорбление действием, а также за хулиганство в каком-то французском ресторане. Истец иск отозвал. Нам не очень-то много удалось выяснить в квартире Музи, — продолжал он. — Бомба — пластиковая, весом чуть меньше полукилограмма. Мы предполагаем, она была подсоединена к гнезду электролампочки внутри холодильника. Кто-то выключил холодильник, подсоединил взрывное устройство, закрыл холодильник и снова его включил. Необычно.

— Я слышал о таком устройстве. Довольно давно, — сказал Кабаков тихо и очень спокойно. Слишком спокойно.

— Завтра утром я собираюсь перевести вас в военно-морской госпиталь в Бетесде. Первым делом. Там мы можем обеспечить вам по-настоящему надежную охрану.