Время ацтеков

чем упорнее открещиваешься, тем глубже вязнешь, ха-ха.)

** (О да, я завяз, доктор, и еще как, я завяз в вашей жене по самый пах, я так глубоко, что глубже уже некуда, и она расширенными скорее от боли глазами смотрит прямо в меня, а потом обхватывает за шею и, дрожа, приникает к моей шее. Она дрожит, бедняжка. Она так дрожит. Когда мне нравится женщина, шепчу я, он огромный, фраза безотказная, она содрогается несколько раз, я не спеша оглядываюсь. Где-то в сотнях миль за моей спиной подрагивают ее жалкие прекрасные ноги, увенчанные нелепыми туфлями. Когда я вернусь в этот мир, то сниму их. Не сейчас. Я сжимаю ее грудь и продвигаюсь еще на миллиметр вперед, я расту вместе с любовью в ее глазах.)

е) что я игрок и в те и в эти ворота;

* (Эту новость доктор не комментирует, бедняжка думает, что это как-то нанесет ущерб моей мужественности. Наверное, единственное, что его утешает, – так это возможность утешить меня тем, что я ни в коем случае не пассивен, никогда и ни в чем. Забавный. Я узнаю об этом, лишь когда прослушиваю пленку, и это меня изрядно веселит, потому что я никогда не боялся оказаться таким, даром, что ли, воспитывался на прекрасном средиземноморском мифе. Хоть я и специалист по ацтекам, но, уверяю вас, доктор, все эти рассказы о том, что они жгли гомосеков, не больше чем миф испанцев, которые как раз жгли гомосеков. А, доктор?)

** (И это совершенно не секрет для его супруги, которая, исчерпав ресурс первого эшелона обороны, сдала второй. Мы слились еще медленнее, чем в первый раз и первым способом: она просила меня о чести довериться ее движениям, она морщилась, шипела, кривлялась, а я вспоминал лицо ее мужа, совершенно не привлекательного для меня мужчины, но тем не менее что-то чувствовал, наверное, обладая чьей-то женщиной, ты поедаешь печень ее мужчины. Впрочем, это уже из японистики. Итак, я чувствовал, что имею их обоих, а она шипела, как дурно воспитанная змея, и наконец последнюю треть пути мы прошли неожиданно легко. Она тихонько завыла, и я дал ей закусить платьем. Неужели я и правда хотел умереть в детстве?)

ё) по ночам я часто плачу, и у меня вот уже двадцать восемь – а мне тридцать два – лет один и тот же сон: я плачу и целую веснушчатое лицо красивой юной девушки, и она тоже плачет и смывает с меня слезами все-все-все, и я снова становлюсь невесомым и чистым.

* (Доктор не стал комментировать эту чушь. Никогда он не понимал этих пациентов. То шляется по черт знает кому, то веснушчатую девку ему подавай, женился бы, может, повезет в браке, как ему, доктору.)

** (Я содрогаюсь в жену доктора и чувствую чистоту и невесомость.)

*** (Но уже через мгновение все уходит, и мы возвращаемся в грязные и ощутимые тела.)

Как всегда перетрусив, я решаю сходить в церковь.

– Тут мало света, – говорит он.

– Впрочем, это даже хорошо, – улыбается он.

– Мировоззрение ацтеков было довольно мрачным, – говорит он.

– Несмотря на то что они любили Солнце, – разводит он руками.

– Очень мрачным, – улыбается он.

– Тем