Перпендикулярный мир

Эти вагоны.

Вся страна опутана густой сетью железных дорог, — они не дадут мне пропасть. За месяц поста, что есть в запасе, я обязательно наткнусь на железнодорожный путь. По теории вероятностей… Так что среди этой замогильной тишины я никогда не сгину, и мой, обглоданный волками белый скелет, не зарастет здесь мхом…

Но не хватало чего-то привычного. Привычного и необходимого сейчас. Словно бы меня незаметно обокрали, — и только теперь я заметил пропажу.

Захотелось умереть.

Что-то давно я не умирал…

Что-то давно я не умирал. На самом деле.

Я даже остановился, даже замер на месте — сделав это открытие…

Я. Давно. Не. Умирал.

Меня бросило в пот…

С тех пор, как мы, почти месяц назад, вышли из горы на поверхность, в это роскошное лето, — я не умирал ни разу.

Вот ведь юмор, вот — ржачка. Я выздоровел!..

Но вместо того, чтобы, как следовало бы, прийти в восторг от этого обстоятельства, — я покрылся испариной. Прирос к тропинке, окончательно прервав свое размеренное движение.

Потянулся к пачке «Североморских», и закурил…

Я ведь всегда рождался снова. Там… Всегда. Каждый раз. Непременно. Снова… Каждый раз разглядывая мир чуть другими глазами.

Каждая моя смерть чуть меняла меня. В чем-то.

Я становился чуть другим… Как я не понимал этого раньше.

А понял сейчас.

Когда неизвестная доселе тяжесть — тихой сапой подкралась ко мне…

Мне тогда было все до лампочки, — возродившемуся опять… Все эти бомбоубежища, наркотики, тупые морды мордоворотов, прочая ерунда. Я тогда взирал на все это чуть ли не с любопытством, словно бы меня это мало касалось, а я наблюдал неземные страсти по телевизору, — удобно устроившись у его экрана на мягком диване, с бутылочкой «Клинского» и пакетиком сушеных кальмаров.

Оказалось вдруг, что я так сейчас пуст, — настолько, что мне хотелось лишь одного.

Умереть.

Но я не мог…

Такая тоска… Если бы Маша с Иваном были здесь, — раздирающая грудь звериная тоска бы не прошла… Они бы не помогли.

Я знал…

Это была волна. Приступ. Нашествие…

Еще минут двадцать назад я любовался природой, и переживал радость вновь обретенной свободы. А сейчас… Почему?..

Я — здоров. Как бык. Прочесал от базы до болотца, и даже не запыхался. Мне не нужно еды, я могу на спор согнуть кочергу или отжаться раз пятьдесят, не меньше.

Без малейших признаков усталости.

Все во мне работает, как часы, — если бы не сбежал от подводников, я бы смог проплыть без акваланга под водой метров двести, и стал бы там у них старшиной первой статьи. Или — второй… Всех бы заткнул за пояс. Всю их диверсионную братию…

Я — идеальный самец в половозрелом возрасте. Прекрасное животное, мышцы которого так и шастают под кожей. Так и шастают.

Но зачем? Для чего?..

Когда нет никакого смысла.

Ни в чем.

Я даже не могу умереть… Чтобы отвлечься.

Как раньше.

На черта мне нужна железная дорога. По которой раскатывают тепловозы, таща на привязи убогие зеленые вагончики…

Рядом оказался трухлявый обломок ствола. Я пнул его изо всей силы ногой. Сапог вошел в сгнившее дерево. Пень перестал существовать.

Вот такой я сильный.

Вот такой крутой богатырь.

Половозрелый самец…

Во мне что-то пропало, — что-то потерялось, что обязательно должно было быть. Что-то выпало из меня, пока я мчался от базы, что-то я обронил, — без чего невозможно жить дальше. Кто-то обокрал меня, — стащив мою суть… Если она была…

А вдруг ее не было? Какой-то там сути!..

Я пришел к конечной своей точке… Дальше муть и чернота, — раздирающая душу пустота!.. Больше ничего.

Ничего больше. Даже — спасительницы смерти!.. Только эти ужасные, невыносимые тиски!.. Больше ничего…

Свет начал меркнуть в глазах.

Животный торжествующий рык драл горло, желая вырваться, — огласить воплем окрестности…

Тогда я сорвался с места, — и побежал. Рванул куда-то, как тогда, в шахте, — в какой-то последний свой момент… Какого черта стоять… Когда можно немного размяться. На звериной трапе. Ухая по сырой земле сапогами. Размахивая в такт руками, — чтобы пропотеть по-настоящему. Тело, — должно работать… Чтобы до изнеможения, до наслаждения — от вида несущегося навстречу перепуганного леса…

Посторонитесь волки и ежи. Я иду, — ваш царь…

Я бежал все быстрей и быстрей. Разгонялся и ускорялся. Мчался, перепрыгивал через кочки, пару раз упал, поднимался и снова бежал. Все быстрей и быстрей… Быстрей и быстрей… Быстрей и быстрей.

Пока трудовой пот наконец-то не стал появляться на мне. А дыхание не превратилось в тяжелое и прерывистое.

Мне пришлось потрудиться, чтобы довести себя до такого состояния. Но я добился своего.

Я продолжал мчаться, — все тяжелее и тяжелее переставляя ноги, все больше и больше задыхаясь… Звериное тело мое просило пощады, — оно, несчастное, возжелало отдохнуть.

Захотело перевести дух, бедненькое. Какая жалость, — оно притомилось.

Хрен ему, — а не отдых… Не будет тебе отдыха, — никогда. Дерьмо. Пока ты не сдохнешь…

Но, вместе с изнеможением, внутреннее облегчение подкрадывалось ко мне. Тиски внутри разжимались… И появилась первая мысль: если не могу подохнуть, — так я тебя измордую, скотину… Потому что я, — ненавижу тебя!

Я. Ненавижу. Тебя.

Я желал усугубить это резко приятное чувство, — поэтому не останавливался… Бежал и бежал, бежал и бежал, — плохо понимая, что делаю и куда бегу. Только знал, — нужно бежать дальше. В этом — подлинный кайф. Самый настоящий.

И лишь когда увидел поросшую снизу травой, а вверху блестевшую рельсами железнодорожную насыпь, — только тогда упал.

Потому что силы наконец-то оставили меня…

Я, наверное, долго пролежал у подножья насыпи, прижимая щекой к земле сухую веточку и чувствуя, как трава легко щекочет меня. Я был пуст, пуст настолько, что казалось, меня выжали до последней капли, и теперь я — пустая тара, наподобие гнутой жестянки из-под пива.

Потому что ничего не случалось в моей жизни — страшнее той тоски, которая в лесу накатила на меня. Ничего…

Сейчас ее не стало.

Я просто лежал на земле, до меня долетал приятный запах какого-то креозота, которым всегда пропитывают шпалы, чтобы их не сожрали муравьи.

Хотелось есть…

Я бы съел чего-нибудь сейчас. На завтрак в диверсионной столовой давали большой кусок белого хлеба, на котором высился желтоватый квадратик сливочного масла.

Он был только недавно извлечен из холодильника, потому что был твердым и плохо размазывался по хлебу. Нужно немного подождать, пока он не подтает, не приобретет мягкость, — это случается, как раз к тому времени, когда заканчиваешь с пшенной кашей, и пора переходить к чаю.

Вот тогда-то ручкой алюминиевой ложки развозишь масло по белому хлебу, так, чтобы вышел ровный чуть прозрачный желтоватый слой. И хорошо, если хлеб достанется с горбушкой, с пористой такой горбушкой, которую откусываешь вместе с маслом, жуешь, и запиваешь сладким чаем.

Черного хлеба можно было есть сколько угодно. От пуза. Можно захватить с собой из столовой несколько кусков, и жевать его на занятиях, когда, развесив по стенам плакаты с картинками, мичман объясняет устройство акваланга. Можно жевать по кусочку этот черный хлеб, но чтобы препод не замечал, — и слушать те примитивности, которые он вдалбливает в остриженные налысо головы рядового состава. Про вентиля и клапаны.

На обед всегда давали мясо… Или в супе, или в бигусе из квашеной капусты. Никто не любил эту коричневую и на вид несъедобную мешанину, — кроме меня. Я этим бигусом могу питаться до бесконечности.

Особенно сейчас.

Я даже почувствовал непревзойденный аромат этого варева из прошлогодней кислой капусты, — он с легкостью перебил запах накатанного железного пути.

Во рту у меня выступили слюни.

Где-то вдалеке затарахтело. Старым автомобильным мотором, с которого сняли глушитель.