Перпендикулярный мир

Я растерянно оглянулся на Геру, — она, все той же мраморной статуэткой, приставленной к стене, стояла на своей постели, защищаясь байковым одеялом… Только ее глаза, полные ужаса, переросли из блюдец — в столовые тарелки.

Смертяк хрипел, плевался пеной, и поддавал всем своим многопудовым весом на дверь. За которой тщетно сопротивлялся я.

До его победы оставалось совсем немного, даже может быть, меньше минуты. Он это чувствовал… А они умеют чувствовать, эти смертяки, — теперь я это хорошо знаю.

Тогда я решился.

Выбрал момент, вздохнул поглубже, и отпустил злополучную дверь. Одновременно, я взлетел в воздух совсем в другом направлении. Я летел к печке. Вытянув вперед руки.

Смертяк ворвался в наш дом, — в который он так хотел попасть. С нерастраченной инерцией всей своей могучей массы. Он пролетел над полом, плюхнулся на конечности, и с разгона заехал под кровать.

Я же, в это самое время, приземлялся у печки. Я — так спешил…

В правой руке у меня оказался долгожданный топор, а в левой — полено, которое я схватил на всякий случай, чтобы и левая рука не оставалась пустой.

Но с этой секунды спешить было уже некуда. Стала важна точность.

Поэтому, я вскочил, повернулся к смертяку и стал ждать.

Когда он поднимется. Потому что, — лежачих не бьют. Даже смертяков. Такой вот глупый сработал во мне принцип.

Когда он встал на ноги, и всем корпусом начал поворачиваться ко мне, тускло сверкая единственным кровавым глазом, — тогда я ударил его. Топором.

Я все помнил, насчет позвоночного столба и обездвиживания. Но первый удар пришелся ему по голове. И развалил ее пополам.

Зато второй прошел по инструкции. Позвоночный столб смертяка перестал существовать. Я так думаю, вместе с ним самим. Как биологическим роботом.

Когда я за ноги выволакивал смертяка на улицу, руки его немного подрагивали, а когти царапали пол. В нем никак не хотела исчезать одна, — но пламенная страсть.

Гера все так же застыла у стены, но глаза ее превратились из тарелок, — в блюдца.

Пусть пока постоит, хорошо, что она делает это молча.

Я уже успокаивался, только внутри что-то еще рвалось во мне и заносило над головой топор.

Закрыл дверь на засовчик, выключил свет и завалился спать…

Никогда не заснуть. После такого… Но что-то нужно было делать. Чтобы прошла какая-то дрожь, колотившая меня внутри. Но — в меру. Как-то лениво. Словно, уходя, прощалась…

Заснул, как ни странно… Но каким-то прерывистым, без сновидений сном. Время от времени он покидал меня, — я прислушивался к тишине, нет ли в ней какого-нибудь шороха. Когда понимал, что шороха нет, — засыпал снова.

— Вы меня ненавидите… Вы правы, — я самая последняя сука на свете.

Я услышал голос, но не понял сначала, кому он принадлежит.

— Во мне нет ничего святого… Я совершенная дрянь. Я полное дерьмо… Что я могу еще о себе сказать.

Тогда я приоткрыл глаза.

Был уже день. Дверь в домик была распахнула, и оттуда приходил здоровый запах соснового леса.

— Вы можете меня избить. Хоть до смерти. Я не буду сопротивляться. Я это заслужила…

— А что, ты классно бы смотрелась в образе смертячки, — сказал я, еще не видя Геры.

Поток ее самобичеваний мгновенно иссяк, я ее задел, — в образе смертячки, она никак не хотела смотреться.

Так что я смог спокойно проснуться и вспомнить все, что случилось ночью.

Ничего хорошего не случилось.

Но и ничего особенно плохого.

Но словно бы я почувствовал себя немного уверенней, — заснул вечером одним человеком, — проснулся немного другим. Более рациональным, что-ли… Мне не хотелось делать лишних движений… Просто я представлял себя, ночного. Захотел удивиться своей неизвестно откуда взявшейся прыти. И — не удивился.

Откинул одеяло, сел на кровати. Мир принял прежний облик. Только мой стал иным, — более целеустремленным, наверное. В чем-то… Но по-прежнему, — пустым. Все было не так.

Стол был накрыт к завтраку, и, наверное, давно.

Посредине его стояла сковородка с остывшей яичницей, где яиц было набухано чуть ли не с десяток, на отдельной тарелке — хлеб, еще на отдельной тарелке — половина жареной курицы, тоже остывшей.

— Это все мне? — спросил я, приятно пораженный.

— Я себя наказала, вы не думайте, — сказала Гера. — Всю ночь не спала… За эту ночь я себя возненавидела… Самой лютой ненавистью. Какая возможна… Я бы утопилась. Но у меня, кроме меня самой, больше никого нет…Ведь так?.. Поэтому я решила себя перевоспитать.

— Ты хорошо начала, — сказал я, не в силах отвести взгляда от заботливо накрытого стола. Это такой располагающий знак внимания.

— Я открыла дверь. Он лежал там, — сказала Гера и замолчала.

Тогда я на нее посмотрел. Глаза у нее были обыкновенных размеров, но такие серьезные, каких я от нее никак не ожидал…

Вы когда-нибудь видели очень серьезные глаза молоденькой девушки, одетой в простенькое выцветшее платье, единственное, может быть, у нее, — и стоящей босыми ногами на прохладном дощатом полу.

Я — видел.

— Отволокла его к помойной яме и сбросила туда. И яму эту закопала…

— Так ты его похоронила, — негромко сказал я.

— Я его закопала, — ответила Гера.

— Он же был тяжелый, — сказал я.

— Да, — согласилась она.

— Сколько сейчас времени?

— Полдень, — сказала мне Гера.

Обедали мы молча. Кусок в горло не лез. Так, клевали что-то вилками на своих тарелках.

Я сидел на стуле и чувствовал тяжесть своего тела. Как-будто на него понавесили добавочных гирь. Жевал методично курицу и яичницу с картошкой, не чувствуя их вкуса. Жевал и жевал, точно так, как советуют медики, пережевывал все по тридцать раз, чтобы была польза для здоровья.

— Он же был не живой, дядя Миша, — сказала Гера, — его же до этого уже убили.

— Он-то здесь при чем, — сказал я.

— Это не грех, — сказала мне Гера…

Грех. Не грех, — странное какое-то слово, не имеющее отношения к реальной жизни.

Потому что, — нельзя вернуться. Ничего нельзя вернуть назад…

Ничего не возвращается обратно. Движется только в одну сторону. Только в одну, одну, в одну… Непонятно, — в какую… Но ничего изменить нельзя. Никогда.

Потому что, — никогда никуда нельзя вернуться…

— Следующий раз, когда будет настроение поюродствовать над собой, — сказал я медленно Гере, — делай это про себя… То, что ты говоришь вслух кому-то, предназначено для другого человека. Он тебе верит, и такой тебя запомнит… А ты, вот, к этому времени, смертяка уже закопала… Понимаешь?

— Нет, — сказала Гера.

— Потому что, в тебе есть то, что достойно уважения. И — во мне… В тебе и во мне. В каждом из нас… Сначала найди в себе то, что нельзя обругать, и побудь рядом с этим. А потом уже начинай городить про себя всякую чушь.

— Значит, по вашему, я вам городила чушь? — возмутилась Гера.

Я посмотрел на нее и улыбнулся.

— Вижу, ты совсем меня не боишься.

— С какой стати, я должна вас бояться?

Она, вот, тоже изменилась. И ей тоже не дано два раза ступить в одну и ту же реку.

Но чай я пил с удовольствием. Я — чайный человек.

Вспомнил, что с утра еще не курил. Пока не вспомнил, — не хотелось. Когда вспомнил, потянулся к пачке. Скорее, по привычке.

Во как, — я стал меньше курить. Никогда бы про себя такого не придумал. Что такое возможно.

— Дядя Миша, я хочу вам кое-что показать, — сказала Гера, встала, и достала из бельевого шкафа полиэтиленовый пакет.

Высыпала его содержимое на стол.

На столе оказался пистолет, две полных обоймы к нему, и небольшая пластиковая коробочка, по внешнему виду напоминавшая портсигар.

Я, как ребенок, потянулся к оружию. Оно было не со склада, бывалым, с потертостями на углах ствола и на рукоятке. На курок, должно быть, часто нажимали, потому что его металл был побелее остальных частей.

— Откуда?! — чуть ли не с восхищением спросил я Геру.