Перпендикулярный мир

— Но здесь вот: тишь и благодать…

— Я сама не верила, это было так здорово…

— Когда ближайший конвой. Отсюда?

— Никто не знает. Наверное, осенью, — когда соберут урожай. Тогда будет много конвоев. И туда, и сюда.

— Но у батьков же с атаманами перемирие. Мне так сказали.

— У них перемирие. Они там в теннис играют, на даче. Фейерверки по-вечерам запускают, и музыка у них там хорошая… Но без конвоя лучше на шоссе не появляться.

— А я-то думал: чуть что, и за кювет… Раз так, и сегодня дороги не будет, — то пора спать… Спасибо за чай. Соседние дома, я вижу, пустые?

Но в ответ мне: тягучее молчание…

Детский сад.

— Опять, может, боишься? — спрашиваю я.

— Они пришли и говорят: ты здесь одна осталась, мало ли что с тобой может случиться. С одной… Так что приходи вечерком в караулку. Так надежней. Развлечемся, и все такое… Сама не придешь, так мы сами за тобой зайдем, мы — люди не гордые. А на безрыбье, и ты сгодишься…

— Страшная что ли?

— Не страшная, — искренне возмутилась Гера, — а мяса мало. Одни кожа да кости… Они любят, чтобы тело было.

Она со мной болтала, как с подружкой, — и не ждала помощи. Она привыкла обходиться собственными силами… Я смотрел на нее и видел: если встану сейчас и отправлюсь искать нужное мне шоссе, — она не обидится на меня, что я вот так бросил ее, с ее непростыми проблемами. В мыслях у нее этого не будет.

— Что станем делать? — спросил я.

— Мы? — не поняла она.

— Ну, мы, конечно, — раз уж ты мне такие ужасы порассказала.

— Вам-то зачем все это нужно. Дядя Миша… Я же вас понимаю. Вам в Москву необходимо. Поспешать. Может, вы собрались там в Пушкинский музей сходить.

— Да ты язва! — восхитился я. — Такие задатки… Может, ты и материться умеешь?

— Я топиться собралась, — говорит Гера.

— Ой-ли, — не верю я, и смотрю на упрямо сжатые губы, и в глаза, полные самого настоящего ужаса. — Скорее, ты со страха утопишь кого-нибудь другого, а не себя.

— Вы так думаете?! — с надеждой в голосе спрашивает она.

Но она добилась своего, — я расположился на соседней койке. В комнате темно, тепло и тихо. Я даже не слышу ее дыхания. Так — тихо.

Огромная Луна над занавеской заглядывает в нашу тишину. Полнолуние. Время всяких чудес и таинственных превращений.

Но мне не до этого, — я хочу спать. Очень… Уплываю в сон, где так же тепло, темно и тихо. Там — отдых.

— Дядя Миша, — вы не храпите? — слышу я осторожный голос.

— Не знаю, — отвечаю я, — я, когда сплю, себя не слышу.

— Ничего, мне нравится, когда мужчины храпят, — говорит Гера. — Спокойной ночи.

— Спокойной, — повторяю я…

Сон… Это такая штука, когда вдруг во тьме появляется серебряная дорога, по которой иду я. Рядом со мной — серебряный пес. Он — мой. Он нюхает землю и бежит впереди. Но это не дорога, — это широкая тропа в ночном лесу. И серебряный он от света огромной спокойной Луны над головой…

— Дядя Миша, дядя Миша…

— Да, — поднимаю я заспанную голову.

— Вы еще не спите?

— Уже нет, — сдержанно отвечаю я.

— Я никак не могу заснуть…

— Все, — говорю я решительно. — Больше, ни одного звука. Еще один звук, и я ухожу в соседний дом. Поняла?

— Да, — соглашается она смиренно.

Я еще какое-то время слышу, как она сопит и переворачивается с боку на бок.

Пока опять не растворяюсь во тьме.

— Дядя Миша… Проснитесь, дядя Миша…

Я зол. Я чертовски зол. Она даже не понимает, как я зол на нее… Я возвращаюсь из своей сказки в эту кромешную темноту, и ледяным голосом спрашиваю ее:

— Что?

— За дверью кто-то стоит.

— За какой дверью?

— За дверью, — повторяет Гера. И я чувствую, как она боится, как вся трясется от страха, вся сжалась в комочек, и покрылась гусиной кожей.

Это ее немного извиняет. Ее — искренность.

— Спать будем при свете. Раз такое дело, — говорю я, легко поднимаюсь в темноте, подхожу к стене и щелкаю выключателем.

Лампочка над столом, закутанная в картонный абажур, вспыхивает, и все страшные тени пропадают. Я доволен своей работой.

— Вот, — говорю я.

Но темно на улице. За той самой дверью.

Я подхожу к ней, отодвигаю засовчик, такой крохотный, что не выдержал бы первого серьезного удара, распахиваю эту чертову дверь настежь, и, обернувшись к Гере, говорю:

— Вот.

И вижу ее расширившиеся от страха глаза. Похожие на два оловянных блюдца.

Следом — какой-то хрип рядом с собой. Слышу.

Вижу. Возникшего из темноты человека. В грязной, порванной во многих местах мореманской тельняшке, со слипшимися волосами, словно он выпачкал их в солидоле, с каким-то уродливым, каких не бывает, лицом: на котором нижняя челюсть раза в два больше нормальной.

С необыкновенно длинными руками, на концах которых, вместо пальцев, — закорючки огромных, коричневого цвета когтей…

У смертяка один глаз, вместо второго — густой солидол. Но ему хватает и одного.

Чтобы увидеть меня, и заметить, что дверь — открыта.

— Топор, кинь мне топор, — кричу я в лицо смертяку.

Потому что от неожиданности перепугался сам, до кончиков своих пальцев. Которые, — без когтей.

Вообще. В этот момент все остановилось. Вся действительность. Все замерло.

Мы смотрели друг на друга долю секунды. Не больше… Моя испуганная реакция оказалась быстрей.

Я отпрыгнул назад, и хлопнул перед смертяком дверью. Вернее, не успел хлопнуть, потому что смертяк навалился на нее, явно желая проникнуть в помещение. Был он боров, что надо, килограмм, судя по виду, под сто, если не больше, да вдобавок с руками, длиннее моих.

— Кинь топор! — крикнул я Гере, из-за всех сил стараясь закрыть за собой входную дверь.

Но вожатая, как вскочила на кровати, с одеялом в руках, как прижалась к стене, так и продолжала стоять, словно каменная…

И я догадался, — помощников у меня в этом сражении не будет.

Я, что есть сил, закрывал дверь, смертяк старался ее открыть… Какое-то время мы провели в этом единоборстве, сродни перетягиванию канатов.

Был он совсем близко, нас разделяла только небольшая полуоткрытая деревянная преграда. Поэтому мы с ним — смотрели друг на друга.

Не знаю, как я выглядел, только что из теплой постели, и какое на него производил негативное впечатление. Он бы, даже если бы и захотел, не смог бы рассказать об этом… А вот свое впечатление, — я знаю очень хорошо.

Единственный его глаз был налит кровью, — вернее, поскольку крови в нем быть не могло, вся она в свое время вытекла, его единственный глаз был налит кровавой бесконечной злобой и яростью. Обращенной ко мне.

Ко мне, который не сделал ему ничего плохого…

Смертяк был перепачкан грязью, должно быть покойник хорошенько повалялся на земле, прежде чем переродился, и захотел крушить все живое, направо и налево… При виде меня, не только его единственный глаз покраснел. Но открывалась пасть и появлялись на свет огромные, похожие на звериные, клыкастые зубы.

Честное слово, хотя у меня совершенно в тот момент не было времени на отвлеченные размышления, — честное слово, я никак не мог сообразить, как у обыкновенного покойника, пусть и зараженного самым необыкновенным вирусом, как на нем могли вырасти такие огромные зубья и так отрасти в длину руки.

Смертяк смотрел на меня и щелкал в моем направлении клыками. Он пытался ими дотянуться до меня, — но у него ничего не получалось.

Между зубами у него выступала желтоватого цвета пена, наподобие слюны, и падала хлопьями вниз. Настолько перед ним был лакомый кусочек…

Он, смертяк, тоже соображал, был далеко не дурак… Уперся ногой в какой-то корень, торчащий из земли, и навалился на дверь с удвоенной энергией.

Если до этого у нас сохранялось шаткое равновесие в силах, то, как только он стал использовать новый прием, — оно нарушилось.

С этого момента он начал побеждать, а я — медленно отступать под его яростным напором.