Благородный топор. Петербургская мистерия

Глава 12

СВИДЕТЕЛЬСТВО КНЯЗЯ

— Разумеется, вы этого ожидали! — горячился Никодим Фомич, суперинтендант.

— Да у меня такого оборота событий и в мыслях не было! — горячился и Порфирий Петрович.

— Порфирий Петрович. Давайте взвешенно. — Никодим Фомич растопырил по столешнице пальцы, как будто играл на рояле или, паче чаяния, боялся, что стол сам собой оторвется вдруг от пола и взлетит. Постояв так немного, он словно для верности нажал пальцами на зеленое сукно и лишь тогда сел. — Прокурор решил…

— Прокурор — спесивый чинуша и болван!

— По его мнению, дело решенное. Карлик погиб от руки того дворника. Дворник совершил самоубийство. Ваши же следственные действия выявили несколько, скажем так, неожиданных свидетельств, вызвавших в управлении большие споры. Поручик Салытов взял недавно показания у всех жильцов того дома. И кстати, некоторые из них утверждают, что дворник во всеуслышание — можно сказать, громогласно — грозился того карлика убить.

— Однако медицинское освидетельствование…

— По мнению прокурора, оно не вполне достоверно. «Подозрительное» — так он, кажется, выразился.

— Доктор Первоедов в заключении указал: налицо самый что ни на есть наглядный случай отравления синильной кислотой.

— Прямо так и указал?

— Прямо так, — запальчиво подтвердил Порфирий Петрович.

— Прокурор, между нами, о вашем докторе не самого высокого мнения…

— Какое это имеет отношение к делу!

— Другой врач, назначенный уже прокурором, заключил, что следы синильной кислоты возникли из-за загрязнения в химической лаборатории. И что Первоедов ваш вообще занимается не тем, да и переработал, возясь с больными, порядком. Так что начальство наше вряд ли станет впредь допускать его к нашим делам. Прокурор вообще высказался в том духе, что надо бы его, дескать, наказать за некомпетентность, из-за того самого загрязнения. Факты, в его понимании, просто не вяжутся с каким-то там отравлением.

— Вздор, вздор, вздор! — сорвался Порфирий Петрович. — Глупость какая!

— Будет вам, Порфирий Петрович, полноте. В конце концов, это на вас даже не похоже.

— Никодим Фомич, но вы же сами прекрасно видите всю нелогичность таких, с позволения сказать, заявлений!

— Порфирий дорогой вы наш Петрович. Не забывайте, где мы: в России. А потому не логикой руководствуемся, но распоряжениями начальства. Вы же это не меньше моего знаете. И этот ваш Первоедов, можно сказать, еше легко отделался. Прокурор поначалу даже склонялся было, что он намеренно подделал результаты, в интересах своего служебного роста. Это уж я его разубедил.

Порфирий Петрович, рухнув в кресло, некоторое время удрученно молчал.

— Ну и что теперь делать? — проговорил он наконец.

— Что делать? Да плюнуть и растереть. Забыть все к чертям собачьим.

— А мертвые как же? Убиенные?

Горянщиков с бедолагой-дворником словно преобразовались у него в воображении в каменные изваяния, подпирающие теперь каменные своды. Только, в отличие от петербургских атлантов и кариатид, бремя это они удерживали с мучением, присущим живым.

— Мертвые, они и есть мертвые. И, по мнению прокурора, нечего им путать нам карты. Ишь чего удумали!

— Тогда почему он мне сам, в глаза это все не высказал? В конце концов, я же ему подотчетен, не вам.

— Хотите знать, что я на этот счет думаю? Он вас попросту боится. Вы же умнее его, и это налицо. За ним-то, помимо протекции да чина, особо ничего и нет. А у вас напротив. Проницательность есть, ум и сострадание.

Комплименты Никодима Фомича подействовали лишь удручающе.

— Вы мне о сострадании? Вот уж чего за собой не замечал. Хоть того же Первоедова спросите.

— А иначе зачем так биться, дознавая, кто убил тех двоих?

— Да нет, я об этом не из сострадания пекусь. К мертвым у меня участия нет. Им теперь все равно. Зачем им оно, мое сострадание.

— Я знаю, что вами движет, Порфирий Петрович. И от чего в вас сострадание.

— Что ж, в таком случае вам известно больше моего.

— Участь злоумышленников. Безнаказанность их преступных деяний.

Порфирий Петрович, сжав кулаки, костяшками пальцев подпер себе подбородок. Поза получилась почти молитвенная.

— Вы подразумеваете того мальчугана, — сказал он, глядя перед собой.

— Нет, не только его. А всех. Души людские, вот ради чего вы действуете.

— Эк куда хватили, Никодим Фомич. Да что мне дела до всех их душ? Мне б хоть свою уберечь. Это раньше я подобную околесицу нес. Но это была так, хитрость, чтобы вывести людей на откровенность. Не более чем профессиональная уловка. Тогда все на поверхность и выходит.

— Вот и я о том.

— Но не из сострадания! По мне, пусть они катятся ко всем чертям. Никакого сострадания у меня не может быть к хладнокровному убийце.

— А вот и есть, Порфирий Петрович. И вы все это на деле подтверждаете. Что и отличает вас от нашего многоуважаемого прокурора.

Порфирия Петровича сковало странное напряжение. Состояние его колебалось между уязвленностью и гневом.

— Заблуждаетесь, Никодим Фомич. Глубоко заблуждаетесь. Я единственно о славе, так сказать, радею. И амбиций у меня не меньше, чем у прокурора.

Смотреть на сослуживца он по-прежнему избегал, словно боясь увидеть в его глазах подтверждение своим словам.

Письмоводитель Заметов поджидал возле дверей в кабинет. Порфирию Петровичу сейчас страх как не хотелось сносить затаенную строптивость этого щелкопера. Тем не менее на этот раз в его поведении сквозило нечто заискивающее, не сказать подобострастное.

— Порфирий Петрович, — голос у Заметова был сама угодливость, — не смею ль я вас, ваше превосходительство, на минуту отвлечь, буквально самую малость?

Следователь, чуть нахмурясь, увидел на одном из стульев — где имеют обыкновение дожидаться очереди просители и жалобщики — изящной наружности молодого человека. Живые глаза посетителя тотчас обратились на Порфирия Петровича с мольбой и отчаянием. Вид у незнакомца был щеголеватый: галстук с крупным узлом, пальто с воротником из чернобурки, накинутое поверх костюма горчичного цвета с изумрудной жилеткой. Руки юноши нервно мяли бобровую шапку с уложенными в нее лайковыми перчатками. Волосы, похоже, с недавней завивкой; гладко выбрит — если он с такой нежной кожей вообще бреется. В самой его осанке и театральности молящего взгляда угадывалось нечто, так или иначе связанное с заискивающим тоном Заметова.

— Что тут у вас, Александр Григорьевич?

— Тут один мой друг… — молодой человек при этих словах искательно улыбнулся, — просит аудиенции в следственном управлении, по одному деликатному делу. Вопрос, я бы сказал, ну просто архиделикатный. Так вот я, Порфирий Петрович, естественным образом подумал-с, что лучше вас у нас в департаменте…

— Помилуйте, Александр Григорьевич, вы меня такой лестью просто в краску вгоняете.

Заметив, как столоначальник, открывая перед ним двери в кабинет, щелкнул каблуками, Порфирий Петрович не мог сдержать улыбки.

— Так что же мне сообщить посетителю? — заглянул в двери Заметов.

Порфирий Петрович из-за своего казенного стола бесстрастно взглянул на чиновника.

— Так вы говорите, дело деликатное? — переспросил он. — А есть ли в нем вообще, так сказать, состав преступления? Если нет, так это не ко мне. А в таком случае я вашему другу, боюсь, не помощник.

У Заметова вытянулось лицо.

— Здесь дело, в некотором роде, неоднозначное. — В своей озабоченности Заметов не заметил слегка насмешливого тона следователя. — Поскольку я сам не из следственного, мне об этих вопросах судить затруднительно.

— Да будет вам, Александр Григорьевич! Я вас сегодня, право, не узнаю.

Мимика письмоводителя сменилась с заискивающей на раздраженную. Он наконец понял, что над ним подтрунивают.

— Так что, видно, вам решать, не мне, уголовное это дело или нет.

— Вот, наконец-то!