Крупным планом

Семейный кризис предотвращен — по крайней мере, на это утро. Мы снова одна большая счастливая семья. И всего-то ушло $623.99 плюс налог. Самая дорогая суббота за весь год. Тем не менее это дешевле, чем психотерапия.

У магазина я предложил ленч в детском ресторане дальше по улице.

— Я хочу в «Макдоналдс», — заявил Адам.

— Только не сегодня, солнышко, — ответила Бет.

— Я хочу жареной картошки.

— Ты получишь ее в ресторане, — уверил его я и сразу же пожалел.

Бет сокрушенно покачала головой:

— Бен, ты что, хочешь, чтобы он превратился в жареную картошку? Или медвежонка Барни?

— Не давите на парня, — раздался голос рядом. — От жареной картошки никто до сорока лет еще не умер.

Мы оба подняли головы. Это был Гари Саммерс. Наш сосед, пока не состоявшийся фотограф.

— Привет, люди.

Его длинные грязно-блондинистые волосы были стянуты в конский хвост. Щетина выглядела сегодня еще более модной, чем обычно. И знаменитая самодовольная ухмылка была еще шире, чем всегда, — шириной в семидесятимиллиметровый экран. Но больше всего меня удивила его одежда. Она была настолько… для города.Черная льняная рубашка застегнута до ворота. Черные мешковатые штаны поддерживаются широкими черными подтяжками. Черные ботинки на шнуровке. Солнцезащитные очки. Стандартный прикид для Бустер-стрит, но бросающийся в глаза на Гринвич-авеню. Кстати, единственной причиной, почему Гари жил среди нас, была его неспособность пробиться в центр. Я знал, что он пытался сделать карьеру фотографа в Нью-Йорке, но потерпел неудачу. И когда его старые родители умерли, он, будучи единственным наследником, удалился в фамильный дом в Нью-Кройдоне и жил на небольшое наследство, которое досталось ему от родителей и вряд ли превышало 30 тысяч в год (как подсказывали мне профессиональное чутье и опыт работы в отделе доверительного управления), потому что отец Гари так и не сумел пробраться выше среднего эшелона в «Голубом гиганте», а это означало, что даже при очень тщательном планировании его капитал не мог превышать 600 тысяч, которые были аккуратно вложены в облигации, страховку и акции.

Ровно столько доверительного управления, чтобы покончить с его карьерой.Так когда-то сказала о нем Бет, и все в Нью-Кройдоне были согласны с ее мнением. Но хотя почти все считали его лузером, он постоянно говорил о больших планах — о скором крупном заказе от знаменитого журнала (чего никогда не случалось), о том, что он здесь временно, что скоро все продаст и переедет в Лос-Анджелес. И всегда взирал на наши полосатые костюмы и наших бойких курносых жен с нескрываемым презрением.

Я его ненавидел.

— Привет, Гари, — равнодушно сказал я.

— Доброе утро, — внесла свою лепту Бет и тут же наклонилась, чтобы решить какую-то проблему Джоша.

— Тратите деньги? — Он оглядел все наши пакеты и обратил внимание на самый большой, из книжного магазина. — Что за книга?

— Аведон, «Свидетельства».

— Хороший выбор. Эти люди, бредущие вдоль дороги, — как он умудрился снять их на нейтральном белом фоне и, тем не менее, показать всю бескрайнюю пустоту бесплодных земель Америки! Потрясающие снимки, верно?

— Да, потрясающие.

— Знаете, когда я на прошлой неделе видел Ричарда…

— Какого Ричарда? — перебил его я.

— Аведона, вот какого.

— Он что, ваш друг?

— Скорее просто знакомый. Встретил его на вечеринке у Лейбовиц.

—  ЭнниЛейбовиц?

— Именно.

— Тоже ваша подруга?

— Ну да, мы с Энни знакомы уже много лет. Она мне сказала, что, если они с Зонтагом не вернутся в Сараево от «Вэнити фэр», она посоветует Грейдону послать меня.

Зонтаг… Грейдон… Гари Саммерс, чья последняя выставка состоялась в такой достославной галерее, как ресторан «Граппа» на Адамс-авеню в Нью-Кройдоне, умудрился привлечь внимание американских интеллектуалов, не говоря уж о редакторе «Вэнити фэр».

— Так что тогда сказал вам Ричард? — спросил я.

— Папа! — вмешался Адам, дергая меня за руку. — Хочу жареной картошки.

— Нам надо идти, — добавила Бет.

— Все еще снимаете? — спросил Гари.

— Когда есть время.

— Купили что-нибудь новое и сногсшибательное?

— «Кэнон EOS-І», — ответил я.

— Слышал, что эта камера очень хороша для военных репортажей. — Широкая ухмылка. — Вы сегодня к Хартли идете?

Я кивнул.

— Тогда еще увидимся, — сказал Гари и отошел.

Прошло минут пятнадцать, а я все еще кипел.

— Нет, только подумай, какая задница! — сказал я, потягивая пиво в ресторане.

— Следи за языком, Бен.

—  Когда я на прошлой неделе видел Аведона… Лейбовиц предложила «Вэнити фэр» послать меня в Сараево.Только «Вэнити фэр» этого придурка на Кони-Айленд не пошлет.

— Почему ты так злишься? — спросила Бет.

— Потому что он ничтожество, которое сыпет именами.

— Подумаешь. Он всегда был таким. Ты это знаешь, так что с какого перепугу ты так вызверился?

— Я не вызверился. Я просто ненавижу этого самодовольного ублюдка.

— Тебе не нравится, что он говорит об известных людях.

— А тебе?

— Тоже. Но это же чушь. Я так это и воспринимаю.

— Как именно?

— Не знаю. Может быть, он так защищается. Отбрось в сторону эту тупую браваду, и останется парень, который все еще пытается чего-то добиться в фотографии. Может быть, у него ничего не получается… Но он, по крайней мере, пытается.

Ничего себе.

— Премного благодарен.

— Я вовсе на тебя не намекала.

— Ну, разумеется, — обиженно сказал я.

— Почему ты постоянно нарываешься на ссору?..

— Я вовсе не нарываюсь…

— …и все, что я ни скажу, относить на свой счет?

— Во всяком случае, я не пытаюсь вонзить в тебя нож и…

— Ты чертовски тонкокожий.

— Говорит великий романист.

Бет поморщилась, будто получила пощечину.

— Извини, — тут же сказал я.

На ее глазах показались слезы.

— Бет… — Я потянулся к ее руке. Она отдернула руку, тупо уставившись в стол. Я почувствовал себя самым последним дерьмом на земле.

— Мама плачет, — сообщил Адам.

— Мама в порядке, — сказала Бет, вытирая глаза.

Я попросил, чтобы принесли чек.

По дороге домой в машине царило молчание. В дом вошли тоже молча. Мои очередные извинения тоже натолкнулись на молчание. Молчание, когда я заявил, что спущусь вниз, в свою темную комнату, пока Адам с упоением смотрит «Маугли» в тридцать второй раз за неделю.

Молчание. Она отлично умела им пользоваться: превращала его в тупой инструмент, который причинял максимальную боль, заставлял ощущать максимальную вину. Как только вращающаяся дверь темной комнаты закрылась за мной, молчание навалилось с новой силой, а кислота ядовитой струей вгрызлась в стенки кишечника. Снова придется пить «маалокс», так что я протянул руку за увеличитель и нащупал бутылочку с белым, как мел, эликсиром, которую всегда держал под рукой для подобных случаев.

Солидный глоток. Сосчитай до двадцати. Просто. Живот уже не кажется тебе адом в язвах. «Маалокс» справился с задачей. Ты снова способен существовать. Во всяком случае, несколько часов.

Я потратил на свой желудок три тысячи долларов. Я ел барий. Подвергался телескопическому обследованию внутренностей. Я даже согласился на то, чтобы в мой пищевод опустили микроскопический аппарат, который искал там карциномы, злокачественные опухоли и прочую гадость, но ничего не обнаружил. Даже малюсенькую язву. Полностью здоров.

— Это точно не рак, — сказал мне специалист в больнице Нью-Йорка. — Нет никаких следов злокачественных новообразований, ваша двенадцатиперстная кишка в полном порядке.

— Тогда в чем дело? — настойчиво спросил я.

— Желчь, — сказал он. — Вы страдаете от избытка желчи.

Три тысячи баксов, чтобы это определить?

Я включил увеличитель, вставил негатив в рамку и принялся нажимать на кнопку электронного автофокуса. Постепенно из мутного пятна возникло изображение полного пожилого мужчины с тремя подбородками, в мятом костюме, который выходил из здания товарной биржи Нью-Йорка… Глаза расширены от страха, как у оленя, который уставился на фары приближающегося грузовика.