Бездна

Лишь одну неделю в году он не чувствовал себя в неволе – ту зимнюю неделю, когда дети гостили у дедушки с бабушкой, его жена посещала целебные источники в Аризоне, а он уезжал заниматься подводной охотой в один из Средиземноморских клубов на Карибах.

Он встретил Гейл в подобном клубе на Гваделупе или, вернее, под клубом. Они были на экскурсии с гидом в коралловом саду. Вода была чистой, и солнечный свет передавал все натуральные краски подводного царства. После нескольких минут следования за дотошным гидом, останавливавшимся перед каждым образцом морской флоры и добивавшимся, чтобы все ныряльщики внимательно осмотрели все экземпляры, Сандерс покинул группу и позволил себе проскользнуть к самому рифу на дне моря. Он чувствовал, что оказался при этом не в одиночестве, но не обращал внимания на фигуру человека, следовавшего за ним. Он позволил себе лениво двигаться по течению, совершая большие круги.

Он плыл вдоль основания рифа, всматриваясь в трещины. Маленький осьминог пересек его путь, выпустив черную жидкость, и исчез в глубине скал. Сандерс подплыл к отверстию, в которое нырнул осьминог, и попытался выманить его из укрытия, когда почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Он обернулся и увидел женское лицо, побелевшее от страха, с расширенными и выпученными глазами. Она подала ему условный сигнал ныряльщика, что у нее кончился воздух, – пальцем провела поперек шеи, будто разрезала ее.

Сандерс сделал вдох и передал ей свой загубник. Она глубоко вдохнула дважды и передала загубник ему. Так, вместе дыша, они выбрались на поверхность.

Они доплыли до лодки с группой поддержки и взобрались в нее.

– Спасибо, – сказала Гейл. – Это было ужасное чувство, как будто сосешь пустую бутылку из-под колы.

Сандерс улыбнулся и стал наблюдать, как она обтирается полотенцем.

Она показалась ему наиболее привлекательной из всех женщин, каких он когда-либо видел, – не классически красивой, но привлекающей всем своим существом. Ее коротко остриженные светло-каштановые волосы пестро выгорели на солнце. Гейл была почти так же высока ростом, как Сандерс, около шести футов, с гладкой и безукоризненной кожей, за исключением шрама от аппендицита, видимого над нижней частью бикини. Ее загар был невероятно ровным; единственные участки кожи, не имевшие медово-коричневого тона, остались между пальцами ног, на ладонях рук и на сосках ее грудей, которые Сандерс увидел, когда она наклонялась, чтобы затолкать полотенце под скамейку. Руки и ноги были длинными и тонкими. Когда она стояла, мышцы ее икр и бедер двигались так явно, будто кожа была бумажной. Глаза лучились ярко-синим цветом.

Гейл увидела, что он наблюдает за ней, и улыбнулась.

– Вы заслужили награду, – сказала она. В тоне ее голоса не было ничего необычного, но манера разговаривать с легкой доверительностью придавала словам особое значение. – Как-никак вы спасли мне жизнь.

Сандерс рассмеялся.

– Реальной опасности не было. Если бы я не оказался рядом, возможно, вы выбрались бы на поверхность самостоятельно. Там глубина не более пятидесяти футов.

– Это не для меня, – сказала Гейл. – Я бы поддалась панике. Задержала бы дыхание или сделала еще что-нибудь в этом роде. У меня пока нет большой практики в нырянии, чтобы знать, как вести себя в подобных случаях. Так или иначе, я угощу вас ленчем. Идет?

Сандерс внезапно занервничал. Никогда – ни в школе, ни в колледже, ни после – женщина не приглашала его на свидание. Он не знал, что сказать, поэтому ответил:

– Конечно.

Ее полное имя было Гейл Сирс. Ей было двадцать пять, и она работала помощником редактора в маленьком престижном издательстве Нью-Йорка, специализировавшемся на выпуске научных книг социальной, экономической и политической тематики. Она была членом обществ “Общее дело” и “Пресечение роста населения”. В течение первого года после окончания колледжа она делила квартиру с другом, но теперь жила одна. Гейл определяла себя как индивидуалистку: “Думаю, вы могли бы сказать, что я эгоистичная личность”.

После ленча они играли в теннис, и, если бы Сандерс не был в эту пору в хорошей спортивной форме, она бы его победила. Она стояла на основной линии и посылала длинные низкие удары, заканчивающиеся далеко в углах. После тенниса они плавали, обедали, пошли на прогулку по пляжу и затем – так же естественно, как если бы это было запланировано в графике атлетических тренировок – провели бурную ночь любви в бунгало у Гейл.

Когда все произошло в тот первый раз, Сандерс приподнялся на локте и взглянул на нее. Она улыбалась. Ручейки пота приклеили пряди волос к ее лбу.

– Я рада, что ты спас мне жизнь, – сказала она.

– Я тоже. – Затем он добавил, не осознавая причины своего вопроса: – Ты замужем?

Она нахмурилась:

– Что за глупый вопрос?

– Извини. Мне просто хотелось узнать.

Она довольно долго молчала.

– Я чуть не вышла замуж. Но, слава богу, одумалась.

– Почему “слава богу”?

– Из меня получилась бы кошмарная жена. Он хотел иметь детей, а я – нет, по крайней мере, в то время я не хотела детей. Они осложняют жизнь, ограничивают свободу.

Через два дня после возвращения в Нью-Йорк Сандерс съехал из своей квартиры и начал оформлять документы на развод. Он знал, что ему будет не хватать детей, и так это и случилось, но постепенно его вина перед ними стала тускнеть, и он вскоре поймал себя на мысли о том, что радуется встречам с детьми, не испытывая болезненного сожаления о том, что они больше не могут жить с ним.

Он никогда не требовал и не получал от Гейл каких-либо обязательств. Он знал, что влюблен в нее, но был уверен, что если начнет преследовать ее, то получит отказ, как потерявший голову подросток. Он дважды приглашал ее на обед, прежде чем сообщил, что оставил жену, и, когда наконец сказал ей об этом, она не спросила почему. Ей хотелось только узнать, как Глория восприняла эту новость. Он ответил, что она отреагировала нормально: после короткой сцены со слезами признала, что он несчастлив с ней и что брак их непрочен. А как только адвокат убедил ее, что предложение Сандерса о разделении имущества было действительно столь щедрым, как он заявил ей об этом, – он остался без единой ценной бумаги вообще, – она уже не казалась обиженной.

В течение нескольких следующих месяцев Сандерс виделся с Гейл так часто, как ей этого хотелось. Он знал, что она встречается с другими мужчинами, и терзал себя жуткими фантазиями, рисуя в воспаленном воображении подобные свидания. Но у него хватало ума и осторожности не спрашивать ее об этих друзьях, а она не стремилась делиться с ним такой информацией. Хотя он и Гейл говорили о будущем, о вещах, которые им хотелось бы делать вместе, они никогда не обсуждали возможность вступления в брак. По сути, в этом не было большого смысла: легально Сандерс до сих пор был женат. Он вообще боялся говорить о браке, опасаясь, что предложение приведет к тому, что Гейл будет рассматривать его как угрозу своей свободе.

Сандерс всегда думал о себе как о человеке с нормальной чувственностью, но в те первые месяцы знакомства с Гейл он открыл в себе огромный запас примитивной страсти, и иногда ему приходило в голову, что его можно классифицировать как сексуального маньяка.

Что касается Гейл, для нее секс был способом выражения любого чувства – удовольствия, гнева, голода, любви, отчаяния, обиды, даже ярости. Подобно алкоголику, которому немного надо, чтобы найти повод для выпивки, Гейл могла какое угодно событие – от первого опавшего осенью листа до годовщины отставки Ричарда Никсона – объявить поводом для любовных утех.

Когда был установлен день окончательного развода, Сандерс решил просить Гейл выйти за него замуж. Он проанализировал свои доводы, и они показались ему вполне логичными, разве что несколько старомодными: он обожал ее, он хотел жить с нею, и он нуждался в подтверждении, хотя бы символически, что она любит его настолько, что согласна связать с ним свою жизнь. Но за всеми его логическими рассуждениями мелькала тень вызова судьбе.