Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»

Я спросил:

— А что его так напугало, вы не знаете?

Роза подняла на меня огромные, как у коровы, глаза, похлопала ресницами и промямлила:

— Мне кажется, он за детей боялся. Да, все время повторял: я спасаю мальчиков.

— Ну и что было дальше?

— Дальше... Дальше пришли вы, наговорили всякого, и я решила, что мне надо к нему поехать.

— Поехать? — поразился я. — Куда?

Лицо ее густо залила краска.

— Есть квартира... Арик купил недавно... Почти никто не знал... Я знала... Мы туда ездили иногда, чтобы отдохнуть. Понимаете?

Ездили отдохнуть. Чего ж тут не понять?

— А почему было просто не позвонить? Зачем обязательно ехать?

— Это в новом районе, поэтому пока без телефона. Арик был там, конечно, и он ужасно ругался. Я думала, он меня убьет. Но потом успокоился, подумал немного и сказал, чтобы я нашла вас.

— Зачем?

— Передать вам, что вы, если хотите, можете туда к нему приехать. Сегодня после пяти вечера...

Она как-то неуверенно замолчала, и я спросил:

— Все?

— Нет. Он еще просил, чтобы вы приезжали один и были очень осторожны.

— В каком смысле? — не понял я.

— В том смысле, чтобы за вами никто не увязался. Так он сказал.

Я еле удержался от улыбки, подумав, что брутальный мужчина Шиманский, похоже, сильно перетрухал не только за детей, но и за себя самого.

— Давайте адрес, — сказал я.

До пяти часов было еще полно времени, и, распрощавшись с Розой, я вернулся в редакцию. Первым делом я позвонил в больницу и узнал, что Артем уже в операционной, а больше мне ничего сказать не могли. Потом я разыскал телефон Аржанцева, соединился с ним и спросил, как дела. Он весьма сухо сообщил мне, что вчера группа работала на Малой Бронной до позднего вечера, что нашлись еще свидетели, которые помнят в номере всякие семерки-восьмерки, а также отдельные буквы, что розыск идет, но конкретных результатов пока нет. Наконец я набрал свой домашний номер, и Стрихнин, подняв трубку после шестого звонка, крайне недовольным голосом попросил дать ему выспаться хоть один раз за пять лет, после чего швырнул ее обратно.

Я посидел за своим столом, размышляя, стоит ли идти обедать в такую жару, посмотрел на папку с делом «Меркурия» и решил, что нечего лениться, надо не откладывая начать искать компромат на Квача. Тем более что лишние знания отнюдь не помешают мне в разговоре с Шиманским.

Дом, в котором проживал до посадки командир молодежного туризма, был не чета моему инвалиду социалистического труда. Тройные застекленные двери, мраморные лестницы, плющ на стенах подъезда говорили о том, что строился он в расчете на самых лучших, самых ценных членов общества. Из засады под пальмами в кадушках выскочил мне наперехват привратник, коротенький, как обрез, но с мощной старшинской грудью, ласково поинтересовался, обнажив стальные фиксы:

— Куда путь держим?

— К Аркатовым, — ответил я как можно небрежнее, глазами судорожно отыскивая в зарослях зеленых насаждений лифт.

Спрятав клыки и, наверное, втянув когти, он убрался обратно, милостиво буркнув:

— Проходите.

Массивную резную дверь с бронзовой ручкой открыла на мой звонок маленькая женщина в поблекшем застиранном сарафане. Лицо у нее было такое же, как сарафан, застиранное и невыразительное. Интересно, подумалось, кем она приходится зеку Аркатову? Горе иногда удивительно меняет людей...

— Мне бы поговорить с родственниками Ивана Федоровича, — ответил я на ее вопрос и вдруг услышал уверенный мужской голос:

— Это почему же с родственниками? Я и сам пока, слава Богу, не преставился.

Вот те на! Не позвонив предварительно по телефону, я рассчитывал на эффект неожиданности и, надо признать, получил его в полной мере. Вместо того чтобы, согласно моим расчетам, валить лес где-нибудь в Мордовии, гражданин Аркатов собственной персоной стоял передо мной в прекрасном белом костюме, высокий, гораздо более полный, чем во время суда, с розовым, пышущим здоровьем лицом, на котором красиво выделялись густые, черные с проседью брови. Протянув ему заранее приготовленное удостоверение, я пробормотал:

— Прошу прощения, я не знал... Мы писали о вас, тогда...

— Помню, помню, — перебил он меня и повернулся к женщине, которая все еще стояла в открытых дверях:

— Лиза, вы на рынок? Идите и долго не задерживайтесь, вечером у нас гости.

Когда домработница удалилась, мы прошли в кабинет Ивана Федоровича, огромную комнату, полную света и импортной мебели, уселись в пышные кресла, и Аркатов спросил наконец:

— Чем обязан?

В голове моей вертелось по меньшей мере три варианта беседы, разной, так сказать, окольности, но на меня глядели глаза умные, спокойные и немного ироничные, поэтому я решился излагать свою программу в лоб, без обиняков. Ровно через три минуты он меня прервал:

— Стоп, стоп! Вы хотите опять раскрутить эту историю?

Я с готовностью кивнул.

— И вам надо, чтобы я теперь заложил Квача и всех, кто шел со мной по делу?

— Всех, кто не шел с вами по делу, — поправил я его.

Он вынул свое грузноватое тело из кресла и встал надо мной.

— Этого не будет.

И тон, и поза, в которой он стоял, ясно говорили, что разговор окончен. Мне предлагали выйти вон. Я тоже поднялся, но спросил, стараясь дозированно вложить в свой тон легкую смесь горечи и насмешки:

— Неужели вам не обидно?

В этот момент дверь кабинета открылась и нашему взору явилось нечто в смоляных кудряшках и розовом купальном халате.

— Зайчик, — томно сказало оно, — мы...

— Я занят! — рявкнул Иван Федорович, а после того, как дверь в испуге захлопнулась, снова обратился ко мне: — Значит, обидно, говорите?

— Да, — подтвердил я с напором. — Любому человеку должно быть и горько, и обидно, если с ним поступают несправедливо! И я уверен, с помощью газеты ваше прошение о пересмотре дела...

Аркатов остановил меня движением руки, и я замолчал. Он сдвинул свои пышные брови так, что его глаза смотрели теперь на меня, как звери из чащи.

— А почему, собственно, вы решили, что со мной поступили несправедливо? И что я мечтаю о пересмотре дела? — Он помолчал, словно раздумывая, продолжать или нет, потом сказал: — И с чего мне вдруг вам верить, что вы хотите разрыть все это дерьмо исключительно из благородных побуждений?...

Я понял, что мне здесь больше ничего не светит, но напоследок решил испробовать крайнюю меру и спросил, глядя ему прямо в лицо:

— Иван Федорович, скажите честно, вы боитесь?

Можно было ожидать, что в ответ он рявкнет на меня не хуже, чем на ту кудрявую, и выставит вон, но хозяин только провел рукой по лицу, одним движением разгладив и брови, и морщины, хмыкнул иронически и сказал:

— Молодой человек, в лагере меня научили отличному правилу. Никому не верь, ничего не бойся, никого не проси. Так что бояться я не боюсь, а вам не верю и никаких прошений ни о чем подавать не хочу. До свидания.

Пожав плечами, я повернулся уходить, но услышал уже в спину:

— И мой совет: не суйте нос в это дело, останетесь без носа.

Только оказавшись на раскаленной улице, я почувствовал, как я зол. В сущности, мне не ответили ни на один вопрос, выставили вон да еще прочли нравоучение! Кипя негодованием, я сел в машину, доехал до ближайшего телефона-автомата. Найдя в записной книжке нужный номер, я позвонил своей давней приятельнице Ангелине в архив городского суда.

— Подожди у телефона, — сказала она. — Я быстро. — И через минуту уже докладывала мне: — Вот, дело передо мной. Да, там была кассация в Верховный суд, одну статью сняли, приговор пересмотрели с одиннадцати лет на пять. А потом еще раз скостили срок, за примерное поведение, так что отбыл он в общей сложности два года и четыре месяца.

— Больше никаких подробностей? — спросил я.

— В деле — нет, — хмыкнула Ангелина. — Но я эту историю помню. Там было столько звонков от разного начальства, что председатель дергал трубку, как редиску.