Призрак Проститутки

— Приступаем, — буркнул он и замолотил в чугунную калитку в стене небольшого здания.

Из двери в стене короткого туннеля из аркад за калиткой вышел привратник в черном кожаном пальто и черной кожаной кепке, взглянул на Батлера, отодвинул засов и впустил нас. Привратник был явно не слишком рад Батлеру. Мы спустились на несколько ступенек в пустое подвальное помещение, пересекли его, открыли другую дверь и очутились в баре. Такую картину я представлял себе, если когда-нибудь попаду ночью в неприятность. Ты бежишь по темному полю, и вдруг все вокруг затопляет яркий свет. В баре толпились самые разные мужчины, были тут и красные как раки, и бледные, со многих лил пот. Больше половины были обнажены до пояса, человека два-три ходили в брюках для верховой езды и в сапогах. В воздухе сильно пахло аммиаком — запах был острый, кислый и стойкий, как дезинфекция. Я подумал было, что разбилась бутылка с лизолем, но запах был не химический. Явно моча. На полу стояли лужи, моча была в канавке в конце бара. А за ним стоял деревянный стол, к которому на расстоянии пяти футов друг от друга были привязаны двое голых мужчин. Толстый немец в нижней рубашке со спущенными брюками, висевшими на подтяжках, расстегнув ширинку, поливал мочой одного из мужчин. Мочился мужчина в нижней рубашке не спеша. Во рту у него была сигара, в одной руке полгаллона пива, в другой — член. Лицо его было цвета закатного солнца. Он поливал тело и лицо мужчины, лежавшего в конце стола, точно цветы в саду. Затем отступил и слегка поклонился — зрители зааплодировали. Двое мужчин выступили вперед и принялись дружно поливать другого голого мужчину. А я не мог оторвать взгляд от этих двух привязанных человеческих существ. Первый был жалкий, тощий, уродливый, малодушный. Он ежился под направленной на него струей, вздрагивал, трясся, плотно сжимал губы и скрежетал зубами, а потом не выдержал, вдруг раскрыл рот и, захлебнувшись, начал рыдать, потом всхлипывать — к моему ужасу, во мне пробудилась жестокость, мне было ничуть не жаль этого человека, словно его следовало поливать мочой.

Его сосед выглядел отнюдь не жалким. Под перекрестными струями двух темноволосых дотошных молодых немцев, казалось, поделивших один черный кожаный костюм (потому что на одном была только куртка, а на другом — штаны), лежал обнаженный блондин с голубыми глазами, ртом купидона и ямочкой на подбородке. Кожа у него была такая белая и нежная, что от веревок на щиколотках и запястьях образовались красные полосы. Он смотрел в потолок. И казалось, был далек от людей, писавших на него. У меня возникло впечатление, что он живет здесь, в этом месте, где не существовало понятия об унижении человеческой личности. И в моем помутневшем от вина мозгу возникло что-то похожее на нежную озабоченность, какую я увидел в прощальном взгляде, какой бросила на меня Ингрид. Мне хотелось сорвать этого человека со стола и выпустить на волю, во всяком случае, у меня были такие мысли, пока я не пришел в себя и не осознал, что этот подвал — реальность! И все это происходит не в театре, созданном моим воображением. Тут меня охватила паника и желание удрать. Я почувствовал, что должен, решительно должен сматываться отсюда, и притом немедленно, но, окинув взглядом помещение в поисках Дикса, обнаружил его возле парочки, разделившей черный кожаный костюм; в этот момент самим фактом своего присутствия он заставил их отодвинуться фута на два в сторону, расстегнул «молнию» на ширинке и без сплина, но и без сладострастия послал струю на бедра и ноги блондинчика — в этот момент он походил на священника, которому наскучило служить службу и он уже не сознает, что держит в руках святую воду; присутствие Дикса привело в такое замешательство немцев, что они вообще перестали мочиться, тогда он нагнулся, но так, чтобы ни он сам, ни его одежда не касались блондина, что-то шепнул ему на ухо, затем приложил свое ухо к его губам, а когда ответа не последовало, ибо существо находилось во власти происходящего, Дикс профессионально закатил ему пощечину, одну, другую, затем повторил вопрос и, когда ответа по-прежнему не последовало, произнес:

— В следующий раз я тебя как следует поджарю, Вольфганг.

Он отошел от мальчишки, прошагал, словно лошадь на параде, между луж, дернул большим пальцем, показывая мне на выход, и мы отбыли.

— Чертов мерзавец, накачался наркотиками, — буркнул он, когда мы вышли на воздух. — Ни черта не соображает.

— Ты его знаешь? — спросил я.

— Конечно. Это мой агент.

Какая-то частица меня готова была и дальше расспрашивать, но я заставил ее умолкнуть. У меня было такое чувство, будто я свалился в глубокую яму.

— Я просто глазам своим не мог поверить, — прокаркал я внезапно охрипшим голосом.

Дикс расхохотался. Смех его эхом гудел в маленьком каньоне, отдаваясь от задних стен шестиэтажных домов, стоявших по обе стороны проулка. Мы вышли на улицу, и ветер понес перед нами смех Дикса.

— Черт знает с какими людьми приходится общаться, — громко произнес он, но если я подумал, что это относится к бару в подвале, то следующая его фраза показала, как я ошибался. — Да разве нам победить русских с таким персоналом, как ты и Маккенн?

— Я не наружник, — сказал я.

— А война-то идет как раз на улице.

— Да. В том баре.

— Половина наших агентов извращенцы. Это сочетается с нашей профессией.

— Ты что же, тоже из таких? — отважился я спросить.

— Я их использую, — отрезал он.

Какое-то время мы молчали. И шли дальше. Он первым заговорил, вернувшись к той же теме.

— По-моему, ты не понял меня, Херрик, — сказал он. — Агенты ведут двойную жизнь. И гомосексуалисты ведут двойную жизнь. Эрго… — Это он от меня перенял слово «эрго»? — Агенты часто бывают гомосексуалистами.

— Мне думается, гомосексуалисты составляют небольшую их часть.

— Тебе думается, — издевательски усмехнулся он. — Ты веришь тому, чему хочешь верить.

— В чем ты стремишься меня убедить?

Ни один удар, полученный в боксе на Ферме, не оказывал такого притупляющего действия на мои мозги. Я почувствовал необходимость выпить, но не для того, чтобы расслабиться, а скорее, чтобы вернуть себе ясность мысли. Ум у меня застыл, душа застыла, а внизу живота, наоборот, наблюдалось оживление. Близость секса к испражнениям казалась чем-то чудовищным, словно некий дьявол-монголоид присутствовал при сотворении человека и подсказал такую анатомию. Нос мне забивал запах канализации, стоявший на улицах ночного Берлина.

— В чем ты хочешь меня убедить? — повторил я.

Мне все больше становилось не по себе, словно мы играли в некую игру, когда меняются местами и лучшая моя половина оказалась без места.

Дикс остановился у какой-то двери, вынул ключ и вошел в небольшой жилой дом. Мне не хотелось следовать за ним, но я последовал. Я знал, где мы находимся. Это был один из конспиративных домов К.Г. Харви.

Мы вошли и, взяв по стакану с чистым бурбоном, сели в кресла. Дикс посмотрел на меня и потер лицо. Несколько минут он медленно и тщательно тер его, словно пытаясь угомонить свой нрав.

— Да ведь я с тобой никакого разговора не вел, — сказал он наконец.

— Не вел?

— Как с другом — нет. Просто показал тебе разные свои ипостаси.

Я молчал. И пил. Похоже было, что я снова начал пить. Под влиянием алкоголя мысли мои стали раскручиваться и обратились к существу, именуемому Вольфганг, которого Батлер грозился поджарить. Этот Вольфганг, херувимчик Вольфганг, случайно, не тот Франц? По описанию мистера Харви, тот был стройный брюнет. Но волосы ведь можно выкрасить.

— Разница между тобой и мной, — говорил тем временем Батлер, — в том, что я понимаю особенность нашей профессии. Надо уметь выворачиваться наизнанку.

— Я это знаю, — сказал я.

— Может, и знаешь, но делать не умеешь. Застреваешь где-то посредине. Дырка в заднице слишком узкая.

— Мне кажется, я выпил достаточно и готов ехать домой.

— Дырка в заднице слишком узкая, — повторил Батлер. И расхохотался. Он не раз хохотал в течение вечера, но ни разу смех его не звучал так воинственно. — Одни сплошные психи в этой нашей чертовой Фирме, — продолжал он. — Все мы проходим через детектор лжи. «Ты гомик?» — спрашивают тебя. А я в жизни не встречал гомика, который не сумел бы соврать. Я скажу тебе, что надо завести нашей Фирме. Обряд приобщения. Каждый младший офицер-стажер в день выпуска должен спускать штаны. И чтоб опытный старший чин разработал ему задницу. Что ты на этот счет скажешь?