Призрак Проститутки

Я подумал сейчас о мириадах существ, которые движутся по земле невидимо. Шепнули ли они в ухо Киттредж во сне, как позвали меня когда-то, в тот далекий день одиннадцать лет назад, когда она собралась взрезать себе вены? Кто управляет системой шпионажа, существующей в океане духа? Мысли шпиона должны быть как лазерный луч, чтобы не вызвать колебаний воздуха. Как умудряется агент, неделю за неделей, год за годом фотографирующий секретные документы, не подпускать к себе жуткий страх — а вдруг человеку, способному его поймать, нашепчут о его злодеяниях духи во сне?

Я проехал мимо автомата в зоне отдыха и остановил машину. Я был в панике — надо срочно поговорить с Киттредж. Мне вдруг показалось, что, если я тотчас не доберусь до нее, последний барьер между моим и ее сознанием рухнет.

Что может быть ближе к ледниковому периоду, чем проржавевшая, исцарапанная телефонная будка на холоднющем шоссе в Мэне? Мне пришлось разбудить телефонистку, и она с трудом повторила номер моей кредитной карточки. Я стоял, притопывая, чтобы не замерзнуть, пока машина компании «Белл» пробуждалась от застылого сна. Телефон звонил четыре, пять, шесть раз, а потом я взмыл на крыльях любви при звуке голоса Киттредж и в то же мгновение вспомнил, как вот так же сердце у меня подпрыгнуло от радости, когда я плыл однажды в Вермонте темной ночью в каноэ и — о чудо! — в расщелине меж двух крутых округлых холмов вдруг появилась полная луна и галактика света выхватила из темноты всю гладь черных вод озера до малейшей рябинки. Уверенность друидов вспыхнула тогда в моем сердце. И странный покой снизошел на меня. Так и голос Киттредж словно расширил сузившиеся каналы моего дыхания. У меня было такое чувство, точно я никогда прежде не слышал ее голоса. Никто не посмеет сказать, что я не люблю свою жену, если после одиннадцати лет брака меня все еще что-то удивляет в ней. Речь большинства людей я слышу сквозь фильтры и помехи. Я слышу, как люди управляют своими голосовыми связками, чтобы тоном передать тепло или холод, неподкупность, уверенность, порицание, одобрение, — голоса у нас наигранные, пусть хотя бы немножко. В конце-то концов, речь ведь первейшее орудие воли.

А голос Киттредж исходил из нее, как цветок, появляющийся из бутона, только я никогда не знал, какого он будет цвета. Голос у нее был удивительный и в гневе, и в любви — она никогда не следила за своими чувствами. Лишь те, кто идет по жизни, будучи убежден (пусть это будет весьма скромная убежденность), что является незаменимой частью вселенной, могут так разговаривать, не заботясь о том, как звучит твой голос для других.

— Гарри, я рада, что ты позвонил. С тобой все в порядке? Меня весь день мучили какие-то предчувствия.

— Со мной все отлично. А вот дороги ужасны. Я еще не добрался даже до Бакспорта.

— Ты действительно в порядке? Голос у тебя такой, будто ты только что срезал себе бритвой адамово яблоко.

Я расхохотался — исступленно, как смутившийся японский бизнесмен. Это она всегда утверждала, что я был бы совсем как Гэри Купер или Грегори Пек — такой же высокий красавец брюнет, не будь у меня этого торчащего адамова яблока.

— Я в порядке, — сказал я. — Просто я подумал, что надо поговорить с тобой.

— О, и мне надо поговорить с тобой. Можешь представить себе, что сегодня пришло? Телеграмма от нашего друга. После того как он так долго премило себя вел, сейчас он точно с цепи сорвался.

Она говорила о Проститутке.

— Ну едва ли все так уж скверно, — сказал я. — Что же он изрек?

— Я скажу тебе потом. — Она помолчала. — Гарри, обещай мне кое-что.

— Хорошо. — Я уже все понял по ее тону. — Хорошо, — сказал я, — что тебе не дает покоя?

— Поезжай как можно осторожнее. Сегодня очень высокий прилив. Пожалуйста, позвони мне, как только доберешься до доков. Вода Уже так и грохочет.

Нет, голос ее ничего не утаивал. Он звучал в разных тональностях, словно она плыла в подпрыгивающей на зыби лодчонке.

— Мне приходят в голову нелепейшие мысли, — сказала она. — Тебя только что не заносило на дороге?

— В жизни не было хуже, — ответил я. Стекла в моей телефонной будке, возможно, были покрыты ледком, но у меня вся спина вспотела. Насколько же близко она могла подойти ко мне, не наткнувшись на сумятицу чувств? — Я в порядке, — продолжал я. — По-видимому, все худшее в смысле погоды уже позади. Это чувствуется. — Я решил рискнуть: — Есть еще какие-нибудь нелепые мысли?

— Мне не дает покоя одна женщина, — сказала она.

Я усиленно закивал. Я чувствовал себя как боксер, не знающий, какой руки незнакомого противника следует больше бояться.

— Не дает покоя женщина? — повторил я.

— Мертвая женщина, — сказала Киттредж.

Можете поверить, что я вздохнул с облегчением.

— Родственница? — спросил я.

— Нет.

Когда у Киттредж умерла мать, я не раз, проснувшись ночью, видел, как Киттредж сидит на краю кровати, повернувшись ко мне спиной, и оживленно разговаривает с голой стеной, на которой, нимало не смущаясь, она видела свою мать. (В какой мере это связано с моим извращенным сном — назовем это так, — в котором я видел Огастаса Фарра, остается, конечно, только гадать.) Однако в тех, более ранних, случаях все было ясно: Киттредж находилась как бы в бессознательном состоянии. Она не спала, но меня не замечала. Когда утром я рассказывал ей о том, что было, она не улыбалась, но и не насупливалась. Мой рассказ о том, как она себя вела, не смущал Киттредж. В ночной поре словно бы может происходить такое, когда люди близкие могут по-прежнему с тобой говорить. Ее сын Кристофер, конечно, ни разу не появлялся, но он ведь разбился. Он умер другой смертью. Рухнул в бездонную пропасть тщеславия своего отца. Следовательно, его кончина всех словно парализовала. Так рассуждала Киттредж.

В жилах Киттредж по обеим линиям текла шотландская кровь, а надо знать, сколь много от кельтов у некоторых шотландцев. Не все шотландцы довольствуются разработкой законов, руководством банками и проповедью пресвитерианства; есть и такие, что строят свой коттедж на границе между этим миром и будущим. Они недаром дуют в свои волынки.

— Хочешь рассказать мне сейчас, — спросил я, — про эту женщину?

— Гарри, она умерла десять лет назад. Не знаю, почему она сейчас стала ко мне являться.

— Да кто же это?

Киттредж ответила не впрямую.

— Гарри, — сказала она. — Последнее время я думала о Ховарде Ханте.

— О Ховарде? И. Ховарде Ханте?

— Да. Ты не знаешь, где он?

— В общем, нет. Наверное, сидит в каком-нибудь тихом месте и что-то ковыряет.

— Бедняга, — сказала она. — Ты знаешь, я познакомилась с ним на том вечере много лет назад, когда мои родители представили меня Аллену Даллесу. Аллен сказал: «Вот, Китти, познакомься с Ховардом Хантом. Совершенно первоклассный романист». Не думаю, чтобы Великий Белый Рыцарь разведки был силен в литературной критике.

— О, мистер Даллес всегда изъяснялся в превосходных степенях.

— В самом деле? — Я ее рассмешил. — Гарри, он сказал мне однажды: «Кэл Хаббард был бы в нашей конторе Тедди Рузвельтом, если бы не Кермит Рузвельт». Бог ты мой, твой отец! Все же сходится! — Она снова рассмеялась, однако в голосе ее, передававшем оттенки с такой же точностью, как отражается в ручье солнечный свет в прорезях быстро бегущих облаков, освещая камушки на дне, затаилась какая-то тень.

— Расскажи мне про женщину.

— Это Дороти Хант, дорогой, — сказала Киттредж. — Она вышла ко мне прямо из деревянной панели.

— Я понятия не имел, что ты ее хорошо знала.

— Я ее не знала. Не знала. Мы с Хью пригласили их с Хантом как-то на ужин.

— Конечно. Я припоминаю.

— И я ее действительно помню. Умная женщина. Мы с ней несколько раз вместе обедали. Намного глубже бедняги Ховарда.

— И что же она сказала?

— Гарри, она сказала: «Не оставляй их в покое». И больше ничего. Точно мы обе знаем, о чем речь. И кто эти «они».

Я молчал. Страх Киттредж, хоть и легкий, но заразительный, пробежал по проводам. Я чуть не спросил ее: «Хью никогда не говорил тебе о Небожителях?», но не произнес этого вслух. Я не доверял телефонам и, уж безусловно, не доверял моему. Хотя мы не сказали ничего такого, что могло бы поднять сильный ветер, все же лучше держать все разговоры под контролем. А потому я сказал лишь: