Смерть - дорогое удовольствие

– Я ничем не наслаждаюсь. Я просто записываю, – возразил Дэтт. – Но можно сказать, что для Западной Европы, сохранением которой вы так обеспокоены, лучше реальная бескомпромиссная мощь китайского коммунизма, чем ситуация, когда Запад расколется на государства, ведущие междоусобную войну. Франция, например, очень быстро движется по этому пути. Что она сохранит на Западе, если будет сброшена атомная бомба? Мы завоюем, мы и сохраним. Только мы можем создать настоящий порядок в мире, порядок, который поддержат семьсот миллионов истинных приверженцев.

– Это настоящий «1984 год», – сказал я. – Вся постановка дела, как у Оруэлла.

– Оруэлл, – возразил Дэтт, – был наивным простаком. Слабовольный представитель среднего класса, запуганный реальностями социальной революции. Он не обладал большим талантом и остался бы неизвестным, если бы реакционная пресса не увидела в нем мощное орудие пропаганды. Они сделали из него гуру, ученого мужа, пророка, но их усилия ударили по ним самим, ибо долгое время Оруэлл был величайшим из всех союзником коммунистического движения. Он предупреждал буржуазию о необходимости следить за воинственностью, организацией, фанатизмом, планированием мышления, в то время как семена разрушения сеялись их собственными неадекватностью, апатией и бессмысленным насилием. Их гибель в надежных руках: в их собственных. Перестройка – это будет наше дело. Мои собственные произведения лягут в основу нашего управления Европой и Америкой. Наш контроль будет базироваться на их собственных самых насущных потребностях. Неизбежно появится новая разновидность европейца.

– История, – сказал я, – это всегда алиби.

– Прогресс возможен только в том случае, если мы извлекаем уроки из истории.

– Не верьте этому. Прогресс – безразличие человека к урокам истории.

– Вы столь же циничны, сколь и невежественны, – заключил Дэтт с таким видом, словно совершил открытие. – Познайте себя – вот мой совет. Познайте себя.

– Я уже знаю достаточно ужасных людей, – сказал я.

– Вам жаль людей, которые посещали мою клинику. А все потому, что на самом деле вам жаль самого себя. Но эти люди не заслуживают сочувствия. Рационализм – их гибель. Рационализм – это аспирин для умственного здоровья, и, как и в случае с настоящим аспирином, передозировка смертельна. Они попадают в рабство, все больше и больше ограничивая себя многочисленными табу, и в то же время на каждой стадии их путь описывается как величайшая свобода. – Он мрачно рассмеялся. – Дозволенность – это рабство. Но такова всегда была история. Ваша унылая, перекормленная часть света сравнима с древними городами-государствами Среднего Востока. За воротами жестокие кочевники только и ждали возможности наброситься на богатых, вырождающихся жителей городов. И, в свою очередь, кочевники завоевав, поселялись в захваченных городах и сами становились мягкотелыми, так что другие свирепые глаза уже следили за ними из голой каменной пустыни – до тех пор, пока не приходило их время. Так жестокие, сильные, амбициозные, идеалистичные народы Китая следят за перезревшей Европой и Соединенными Штатами. Они принюхиваются, и до них доносится аромат переполненных мусорных бачков, праздных рук, деформированных умов – ищущих и необычных, противоестественных развлечений. Они чувствуют запах насилия, которое пахнет не гневом, а скукой, они вдыхают запах правительственной коррупции и едкой плоти фашизма. Они, мой друг, обнюхивают – вас!

Я, ничего не отвечая, ждал. Дэтт, потягивая свой кофе и бренди, взглянул на меня:

– Снимите плащ.

– Я не остаюсь.

– Не остаетесь? – Он фыркнул. – Куда же вы идете?

– Обратно в Остенд, – сказал я. – И вы пойдете со мной.

– Опять насилие? – Он насмешливо поднял руки в знак того, что сдается.

Я покачал головой:

– Вы же знаете, что вам придется вернуться. Или вы собираетесь оставить все свои досье на набережной, менее чем в четырех милях отсюда?

– Вы отдадите их мне?

– Ничего не могу обещать, – сказал я ему, – но знаю, что вам придется туда вернуться. Выбора нет. – Я подлил себе еще кофе и жестом указал на кофейник.

– Да. – Он рассеянно покачал головой. – Еще кофе.

– Вы не из тех людей, кто оставляет за собой мосты. Я знаю вас мсье Дэтт. Вы могли бы пережить, если бы ваши документы оказались на пути в Китай, а вы – в руках Люазо, но наоборот – нет, вы не переживете.

– Вы ждете, что я вернусь и сдамся Люазо?

– Уверен, вы так и сделаете, – сказал я. – Или всю оставшуюся жизнь будете жалеть, что не сделали этого. Вы вернете всю свою работу и записи и переживете этот момент миллионы раз. Конечно, вы должны вернуться вместе со мной. Люазо – человек, а человеческая деятельность – ваша специальность. У вас есть высокопоставленные друзья, будет трудно осудить вас за какое-нибудь преступление, включенное в свод законов…

– Законы – очень плохая защита во Франции.

– Остенд – это Бельгия, – сказал я. – Бельгия не признает Пекин. Люазо работает здесь только с молчаливого согласия властей. С Люазо очень легко совладать тем искусством ведения спора, которым вы владеете. Люазо боится политического скандала, который может произойти, если человека насильно увезут из чужой страны.

– Вы бойкий. Слишком бойкий, – сказал Дэтт. – Все же риск остается слишком большим.

– Как хотите. – Я допил кофе и отвернулся от него.

– Я буду дураком, если вернусь за документами. Здесь Люазо меня не достанет. – Он подошел к барометру и постучал по нему. – Поднимается.

Я ничего не ответил.

Он сказал:

– Это была моя идея – сделать центр управления на пиратском радиосудне. Мы не подвергаемся досмотру и не находимся под юрисдикцией никакого правительства в мире. На этом корабле мы фактически нация в себе. Так же, как и другие пиратские радиостанции на кораблях.

– Да, верно, – согласился я. – Вы здесь в безопасности. – Я встал. – Мне не следовало ничего говорить, – сказал я. – Это меня не касается, я свое дело сделал.

Я застегнул плащ и благословил мужчину из Остенда за то, что он снабдил меня дополнительным толстым свитером.

– Вы меня презираете? – спросил Дэтт. В голосе его чувствовалась сердитая нотка.

Шагнув к нему, я взял его руку в свою.

– Нет, – сказал я сочувственно. – Ваше решение так же правильно, как и мое. Правильнее сказать, что только вы в состоянии оценить свою работу и свою свободу.

Я крепко сжал его руку в стереотипном ободряющем жесте.

– Моя работа представляет огромную ценность, – сказал он. Можно даже сказать «прорыв». Кажется, некоторые из моих исследований имеют…

Теперь он был обеспокоен тем, чтобы убедить меня в важности своей работы. Но я, осторожно высвободив свою руку, кивнул, улыбнулся и отвернулся.

– Мне пора должен идти. Я привез сюда Куана, мое дело сделано. Возможно, один из ваших моряков доставит меня в О стенд.

Дэтт кивнул. Я полностью ушел в себя: я устал от этой игры, и мне хотелось понять, действительно ли я желал забрать с собой этого старого больного человека и сдать его на милость французскому правительству.

Говорят, решительность мужчины проявляется в том, как он держит плечи. Дэтт прочел безразличие на моем лице.

– Подождите! – крикнул он. – Я поеду с вами.

– Хорошо, – сказал я. – У вас будет вам время подумать.

Дэтт лихорадочно оглядел каюту. Облизнув губы и ладонью пригладив волосы, он просмотрел пачку бумаг, сунул две из них в карман и собрал немногочисленные пожитки.

Странные вещи взял с собой Дэтт: пресс-папье с гравировкой на нем, полбутылки бренди, дешевую записную книжку и, наконец, старую авторучку, которую он осмотрел, вытер и тщательно закрыл, прежде чем сунуть в карман жилета.

– Я сам отвезу вас назад, – сказал он. – Как вы думаете, Люазо разрешит мне просмотреть мои документы?

– Я не могу отвечать за Люазо, – ответил я, – но знаю, что он четыре месяца добивался разрешения совершить налет на ваш дом на авеню Фош. Он направлял доклад за докладом, излишне упорно доказывая, что вы представляете угрозу для безопасности Франции. И знаете, какой ответ он получил? Они ему сказали, что вы агент X, выпускник политехнической школы, принадлежите к правящему классу, к элите Франции. Вы можете быть на «ты» с министром и половину кабинета называть «мой дорогой». Вы привилегированное лицо, неприкосновенное для дерзких требований Люазо и его людей. Но он настаивал и, в конце концов, показал им, что вы такое, мсье Дэтт. И теперь, возможно, он захочет, чтобы они заплатили по счету. Я бы сказал, что Люазо мог бы воспользоваться случаем подлить немного вашего яду в их систему кровообращения. Возможно, он мог бы пожелать им кое-что припомнить, когда они в следующий раз станут ему препятствовать или поучать его, или в пятидесятый раз спрашивать, не ошибается ли он. Позволить вам сохранить досье и записи? – Я улыбнулся. – Он мог бы настоять на этом.