Ловушка для «Осьминога»

– Тихо-тихо, Виталий, Аленку разбудишь, – сказал Логинов. – Садись… Пей чай и спокойно растолкуй мне, отчего ты примчался к нам в такую рань.

Из слов Виталия Мешавкина выходило, что полковник Завалишин только что уехал из Кронборга в Ленинград, поехал на парадной «Волге» с прапорщиком Бугровым. А его, Мешавкина, отправил на рабочей машине к товарищу подполковнику на предмет, чтобы тот выехал на участок коменданта Зеленского. Там уже ждут. Снова происшествие на первой заставе…

Услыхав слова «первая застава», Анастасия Михайловна бросила тревожный взгляд на мужа.

– Понятно, – сказал Логинов. – Далась им эта первая застава… Хоть линию Маннергейма на ней возводи… Ладно, Виталий. Ты давай ешь пирожки, а я быстро умоюсь и поедем.

Сборы Артема были недолги. Завтракать он отказался, сказал, что перекусит на заставе, лишний повод сделать приятное старшему прапорщику Колову.

– Привет им там всем от меня, – шепнула Настя, прощаясь с Артемом в прихожей. – И ему тоже…

Она говорила о Петре Игнатенко.

– Хорошо, Настенька, – сказал Артем.

Он поцеловал жену и ощутил на губах соленый вкус слез.

– Ты плачешь? – спросил Логинов. – Но по­чему?

– Уезжаешь на границу, – сказала Настя, и голос у нее зазвучал глухо, – а там всякое бывает.

Она всхлипнула.

– Ну что ты, что ты, родненькая, – забормотал Артем. – Ведь я сегодня же вернусь… Настя!

– Ты удивился тому, что плачу, – стараясь овладеть собой, заговорила Настя. – Я ведь каждый раз провожаю тебя будто на войну! Извечная наша доля: проводить и ждать, заливаясь горючими слезами. Прости меня, Артем, за слабость и, если будет возможность, позвони мне. Ладно?

Он еще раз поцеловал жену и, не вызывая лифта, помчался по лестнице вниз, прыгая по-мальчишески через ступеньку.

Когда Виталий Мешавкин рванул с места «уазик», Артем подумал: «Почему говорится: горючими слезами? У женщин слезы соленые… На вкус соленые. А по существу горькие. От слов горе, горечь. Но как уберечь наших женщин от слез?»

На душе было муторно. И грустное расставание с женой, и размышление о некоем роке, который навис над заставой имени Петра Игнатенко. Хотя, конечно же, рок тут ни при чем. Просто некто выбрал именно эту заставу для сомнительных экспериментов, а кто за этим стоит и какие преследует цели, разобраться предстоит как раз ему, это по его особой епархии.

«Плачет, – вдруг прорезалась мысль, – она плачет! От того, что боится за меня… Значит, меня она тоже любит?!»

Подполковнику Логинову стало неловко от присутствия рядом сидящего водителя, будто тот мог прочитать его мысли.

«Еду на границу, а душою Бог весть о чем, – смущенно укорил себя Артем – Но по делу сейчас нечего прикидывать, мне ведь неизвестно, что там произошло».

Он приказал себе переключиться и стал вспоминать дочитанный только вчера роман Достоевского «Преступление и наказание». Артем любил творчество Федора Михайловича, собирал любое печатное слово о нем, часто возвращался к его произведениям, особенно выделяя «Страсти по Раскольникову», «Записки из Мертвого дома», «Братьев Карамазовых» и роман «Бесы». И, разумеется, его гениальный «Дневник писателя», который спустя сто с лишним лет сызнова стал актуальным.

«Какая поучительная история! – размышлял теперь Артем, вспоминая судьбу запутавшегося студента. – Эту книгу необходимо включить в программу юридических вузов и пограничных училищ. Федор Михайлович намного опередил время, уже тогда разработав психологическую основу для новейших следственных и судебных методов. А как он настаивает на том, что никто не имеет права подвергать кого бы то ни было той неслыханной жестокости, которую заключает в себе ожидание наказания. Заставлять ждать исполнения смертного приговора, по Достоевскому, еще большая жестокость, чем убийство. А как быть с те­ми извергами, у которых руки по локоть в крови соотечественников? Когда-то они, надев мундир, стреляли в советских людей, а потом десятилетиями прятались, сами обрекая себя на мучительное ожидание смертного приговора, который рано или поздно должен быть им вынесен. По таким преступлениям не может быть срока давности, не может быть прощения… Фе­дор Михайлович согласился бы сегодня с этим!»

Сергей Прокофьевич Зеленский, комендант участка, в который входила застава № 1, встретил Логинова у развилки, за поселком целлюлозно-бумажного комбината.

– Что там стряслось? – спросил Логинов у коменданта, который пересел в завалишинскую машину.

Зеленский забористо выругался.

– Хулиганят, – сказал он. – Или какой-то иной смысл… Государственный герб сорвали с пограничного столба.

– На каком фланге?

– На правом. Неподалеку от замка Хельяс. Сегодня рано утром это обнаружил пограничный наряд. Подняли заставу в ружье. Обнаружили следы, но к нам они не ведут. Некто, обутый в резиновые сапоги, подошел с той стороны к столбу, поддел монтировкой никелированную пластину с гербом, вырвав шурупы с мясом! И ушел обратно, не позаботившись хоть как-то заделать следы. Нарочито грубая работа. Впрочем, сейчас сами все увидите.

Вскоре они были уже на заставе и отправились к «пострадавшему» столбу в сопровождении старшего лейтенанта Звягина, начальника заставы и проводника служебной собаки сержанта Медяника.

На месте происшествия хорошо были видны следы нарушителя границы. Он пересек ее, потоптался у со­ветского столба, сорвал герб и ушел, но уже в другом направлении.

– Ну что скажешь, Артем Васильевич? – спросил Зеленский.

– Что тут говорить… Явный, факт нарушения границы да еще с причинением нашей стороне материального ущерба. Соседей известили?

– Я пытался связаться с финским погранкомиссаром, мне сказали, что Аксель Маури в служебной командировке. Но к сведению мое сообщение приняли. Сегодня в два часа дня по московскому времени назначили встречу у этого столба. С их стороны сюда явится представитель пограничной охраны.

– Кто именно, не знаете? – спросил Логинов.

– Мне назвали фамилию, только я не разобрал по телефону. Помню, что на конце «маа». И зовут вроде Суло. Кто-то из новеньких.

– Значит, познакомимся сегодня. Ну, а раз мы уже здесь, Сергей Прокофьевич, давайте вместе ос­мотрим пограничные участки заставы. Как они и чем тут дышат, наши орлы в зеленых фуражках.

– Зачастили вы к нам, товарищ подполковник, – заметил, улыбаясь, Анатолий Звягин.

– А что поделаешь, если у вас казус за казусом. Видно, крепко полюбили где-то заставу номер один.

IV

– В советское посольство мне тоже попасть не так-то просто, – сказал Гуннар Пальм. – Но и терять время нельзя. Сделаем по-другому. В Стокгольме у меня есть знакомый корреспондент из Москвы, ваш соотечественник. Я ему позвоню из редакции и попрошу приехать в Ухгуилласун, не объясняя по телефону сути дела, поскольку нас могут подслушать. Когда он приедет, я расскажу ему вашу историю, Олег, и там уж мой коллега решит, как действовать дальше. Думаю, что ты, Бенгт, не будешь возражать, если мы воспользуемся твоим домом для этой встречи.

– Ради всего святого, Гуннар! – воскликнул Ландстрём. – Я уже полюбил этого славного парня, как родного сына, и сочту за честь помочь ему выпутаться из этой, прямо скажем, не простой истории. Можешь располагать и мной, и моим домом, Гуннар.

– Тогда я выпью чашечку кофе, приготовленного Хельгой, и отправлюсь звонить. – Гуннар ободряюще улыбнулся Олегу. – А вы ждите нас здесь. Надеюсь, общество его дочери вам не наскучит. Она ведь знает русский, и вы можете посвятить это время изучению шведского языка. Кто знает, может быть, он вам пригодится.

Олегу Давыдову начинало везти. Хотя было воскре­сенье, а все уважающие себя шведы проводили конец недели на лоне природы, Хельга отыскала Гуннара Пальма – он сидел в редакции и писал срочную статью, – привезла его домой. Бенгт тем временем воз­вратил «Тролля Ареда» туда, где он стоял рано утром. Сначала Ландстрём намеревался весь день собирать в бухте мусор, чтобы создать себе алиби, но вскоре не выдержал – такие дела совершаются без его участия! – и записал в вахтенном журнале выход из строя утилизационного механизма.