Ликвидатор

Интерлюдии реальности, когда он был вынужден превращаться в Уайлда-убийцу, агента, получившего специальное задание, как выразился бы Кэннинг, или Ликвидатора, как называли его коллеги, все больше и больше воспринимались им не более чем кошмар, редкие моменты трезвости в жизни законченного алкоголика. И поскольку каждый год каждое новое задание с успехом выполнялось, он все больше и больше проникался уверенностью, что способен проснуться, когда пожелает. Он предполагал, что стал высокомерным. Без всякой на то причины. В прошлом все обстоятельства всегда складывались в его пользу. Он всегда сам выбирал время и, с некоторыми ограничениями, место. Время всегда было его оружием. Время для того, чтобы составить план — подход, действия, способ скрыться. Теперь ему было приказано убить при первой же возможности, ни тонкости, ни виртуозности от него не требовали. И если не удастся убить Сталица и скрыться, самому придется умереть. Учитывая, что о здоровье и жизни Сталица заботился лучший секретный агент Америки, шансы склонялись к гибели. Совершенно безотносительно к внезапной перемене, которая напрямую внедрилась в его собственные планы на будущее, предстоящая операция казалась колоссальной бессмысленной тратой столь тщательно подготовленного таланта. Подобную работу можно было доверить любому сумасшедшему с высококачественным ружьем.

Помимо неудобств для него лично, в этом деле было много такого, что Уайлду трудно было понять. Недостаток понимания заставлял чувствовать неуверенность. Он подумал, что неуверенность, в сущности, сродни болезни. Она прокрадывается в самое нутро. Внезапно ему показалось, что он уже очень давно испытывает неуверенность. Дело Порто-Санто пробило первую брешь в его доспехах, оставив ощущение, будто он сомневается в самом себе. В тот момент он посчитал, что это хороший признак. Он осознал, что самой большой ошибкой была бы чрезмерная самоуверенность. Он возился со смертью, как человек, разводящий змей, возится с ядами, и рано или поздно без должной осторожности катастрофа окажется неизбежной.

Уайлд продолжал испытывать неуверенность на протяжении всего джорджтаунского дела. Гайана — страна неприкрытых, откровенных, сильных страстей. На чьей бы стороне ни находился человек, он не мог не ненавидеть другого, любого, чья вера была столь фанатична. В Гайане впервые в жизни он почувствовал, что, возможно, стоит не за правое дело. Совершенно необычайное ощущение, когда известно, как было известно ему, что у противоположной стороны тоже есть свои ликвидаторы и что их используют гораздо менее щепетильно. Именно это чувство заставило его еще раз взглянуть на Джоселин, вызвало внезапное и отчаянное желание покончить с привычным порядком вещей. Кэннинг был, разумеется, прав в отношении ее. Она была не в его вкусе, если смотреть на нее всего лишь как на кусок плоти, бессмысленное соединение губ, грудей, живота, бедер и ног. Но с ней он мог расслабиться. Несмотря на их взаимную страсть, между ними были чуть ли не гомосексуальные отношения. Прежде это не приходило ему в голову. Страсть была, но всегда ограничивалась только постелью. Вне ее Джоселин легко могла бы быть мужчиной. За прошедшие полгода она ни разу не проявила ни ревности, ни женской непоследовательности. Это было странно, нереально. Но именно этого он искал в женщине.

Теперь Хартман. Хартман был совершенно обычным заданием, которое он выполнил со всем своим прежним умением и педантичной точностью. Чувство неуверенности, не покидавшее его во время пребывания на Барбадосе, было не более чем похмельем после двух предыдущих дел. Но Хартман закончился с появлением Мари, а после этого неуверенность стала переполнять подсознание, пронизывала весь организм. Уайлда тревожило, что он не может вспомнить ни одной подробности об обнаженной женщине на одеяле, ни того, что случилось после. Он помнил только, что все в ней было прекрасно до невероятности, что она намеренно действовала так, чтобы привлечь и озадачить его, что ею можно было не просто восхищаться, но и задуматься о ее влиянии. О том, что в центр Маршрута ее поставил Кэннинг, потому что Кэннинг тоже чувствовал неуверенность. Не только в самой организации, но и в деле Сталица, о чем Уайлд слышал собственными ушами.

Если какой-то человек и заслуживал смерти, это был Сталиц, ведущий специалист в мире по бактериологическому оружию. Но для неуверенности существовала и дополнительная причина. Сталиц постоянно менял местонахождение и делал это всегда. Его можно было достать и в прошлом. Но несомненно, считалось, что время еще не наступило. И коль скоро Сталицу позволили жить и продолжать свои эксперименты по меньшей мере последние десять лет, было трудно понять, почему так внезапно потребовалось его устранить. Уайлд не мог поверить в сказочку о том, что Сталиц способен разрушить американские программы, просто оказавшись в Вашингтоне.

Но именно понимания всегда настойчиво пытался избежать Кэннинг. «Не ваше дело — кто и каким образом, — повторял не единожды он в самом начале их работы. — Вы должны считать себя тем, кто вы и есть на самом деле, — английским солдатом-„томми“ на передовой, лицом к лицу с врагом. Если вы когда-нибудь начнете пытаться понять что к чему, нам от вас уже не будет никакого толку». Очень справедливо. Но размышления о Сталине выходили за границы простого «почему». Он должен быть убит в Англии. Исключительный случай. Уайлду задан определенный лимит времени для выполнения миссии. Исключительный случай. И он получил задание через три недели после предыдущего. Исключительный случай.

От Тонбриджа Уайлд поехал по трассе А26, которая вела в Нью-Хейвен. Он остановил машину на холмах, обращенных к маленькому порту, и около получаса изучал его в бинокль. Затем выкурил сигару, задумчиво стряхивая пепел. Хотелось бы, чтобы видимость была получше, но такое случалось и прежде. Обе стороны длинной и узкой гавани, бывшей, по сути дела, устьем реки, покрывали три или даже четыре слоя мелких судов. Паром из Дьепа подходил очень медленно, а пассажиры спускались на берег еще медленнее. Так что исполнить трюк, который Джон Балвер обыкновенно называл «Сараево», в Нью-хейвене не удалось бы. На западе лежал Брайтон, на севере — Льюис. Только дорога на Истборн, с несколькими ответвлениями трасс, позволяла надеяться на возможность быстрого отхода. Но там находился железнодорожный переезд. Сейчас он был закрыт, чтобы пропустить один-единственный пыхтящий паровозик, который медленно тащился вдаль. Кроме того, это было бы не в стиле Уайлда.

Уайлд пообедал в Брайтоне и добрался до Лаймингтона к чаю. К этому времени начался дождь. Небо представляло собой гигантское серое облако, и поверхность водоема своей торфяно-коричневой неподвижностью напоминала шотландское озеро. Вокруг мастерской никого не было видно. Уайлд поставил «Остин-хили» в гараж и пошел играть в шахматы со Стерном. Стерну нравились закрытые дебюты, которые он мог развивать в бешеные атаки. В этот день он играл черными и выбрал вариант Смыслова для ферзевого гамбита, пойдя королевским слоном и направив его на ферзевый фланг. Уайлд такого раньше не встречал — он редко, играя белыми, ходил ферзевой пешкой на поле е4, — но верно рассчитал, что это будет воспринято как защита Грюнфелда, и вскоре перехватил инициативу.

Балвер сидел возле них и читал газету.

— Будь я проклят, если понимаю, отчего ты такой жизнерадостный, Джонас. Мы всегда полагались на темп, тщательно просчитанное время и, прежде всего, пространство для маневра. Кэннинг оставил тебе только темп.

— И потом, в это время года всегда есть угроза тумана, — сказал Стерн. — Если идти на Гернси в эти выходные, можно не успеть вернуться к понедельнику.

— Я не буду использовать Маршрут, — ответил Уайлд. — По крайней мере, для входа. В этом нет смысла, не говоря уже о риске, как ты сказал. С другой стороны, алиби будет необходимо мне, как никогда. Значит, я выеду обычным способом. Думаю, мы втроем должны выйти в море завтра утром, потихоньку двигаясь в направлении Джерси. Я бы предложил пройти вниз по побережью до Пула и пересечь пролив в субботу днем.