Призрак Проститутки

— Видишь ли, Гарри, она не помешалась. Это просто следствие перегрузки.

— Я беспокоюсь за нее, — сказал я.

Он фыркнул:

— Беспокоишься? А я живу стиснув зубы. Знаешь? Она все еще старалась кормить малыша, продолжала работать и — самое неприятное — экспериментировала с субстанцией. В эти периоды она, конечно, не кормила малыша. Когда вводила в себя субстанцию.

Я с трудом мог поверить услышанному:

— Что-что?

— Киттредж всегда сначала сама прыгала в воду, а затем уже разрешала другим. Просто она выбрала для своих экспериментов неподходящее время.

— Она в порядке? — спросил я.

— Я же сказал тебе. Она выбирается из этого. Принимает успокоительное. Хороший врач, мой приятель, следит за ее состоянием. Он друг Аллена.

— Она была в больнице?

— Конечно, нет. Упоминание о психическом расстройстве в персональном досье столь же нежелательно, как принадлежность к коммунистической партии в молодости.

Я чувствовал, что ему хочется поговорить. В каком же он, должно быть, состоянии!

— Хью, извините за вопрос, но вы уверены, что ей не следует показаться очень хорошему психиатру?

— Я знаю многих из них, — сказал Монтегю. — Они все перебывали у нас в Технической службе. Я понимаю Киттредж куда лучше, чем они когда-либо ее поймут. Им не найти подхода к ее тонкой психике. Говорю тебе: она в порядке. Через неделю снова будет сама собой. Конечно, какое-то время ей не придется работать и в будущем надо отказаться от всяких инъекций субстанции. Ею движет амбиция, понятно? Единственное, что не поддается в ней контролю. Она считает, что ее работа недостаточно признана. А от этого самый здравомыслящий человек может рехнуться.

— Могу я поговорить с Киттредж?

— Она сейчас спит. Я бы не хотел ее будить.

— Могу я позвонить позже?

Долгая пауза. Я ждал, но он продолжал молчать.

— Кристофер с вами? — спросил я.

— Естественно.

— Есть няня?

— Хорошая. Уроженка Мэна, приходит на день. Если Кристофер просыпается ночью, к нему подхожу я. — И умолк.

Я хотел спросить его о работе. Кто его замещает? Киттредж однажды сказала, что у него есть два абсолютно надежных помощника. Они стерегут двери УПЫРЯ. На меня вдруг накатила не слишком сильная, но неизбежная паника при мысли, что разговор сейчас кончится. И как только Хью повесит трубку, я снова останусь один в Уругвае.

— Так могу я позвонить позже? — снова спросил я.

Вместо его голоса в телефоне гудела статика, казалось, стрекочут мириады крошечных существ.

— Гарри, загляни к себе в душу, — сказал Проститутка. — Ты ведешь себя как сукин сын. Я хочу, чтобы ты прекратил переписку с Киттредж.

Моя первая мысль была: читал ли он письма или же просто знает об их существовании.

— Великий Боже, Хью, — произнес я наконец. — По-моему, это должна решать Киттредж.

— Гарри, рождение ребенка продырявливает карьеру амбициозной, талантливой женщины, как удар копьем. Киттредж необходимо с этим справиться. Так что прекрати переписку. Я так хочу, и она тоже.

— Я собираюсь просить об отпуске.

— Возможно, ты его и получишь, но я не разрешу тебе встречаться с ней.

— Хью, не отсекайте меня. Я же нахожусь в шести тысячах миль от вас.

— Ну, ты скоро обнаружишь, из какого ты сделан теста. Меня не покидает смутное чувство — раз уж мы с тобой разоткровенничались, — что у тебя, Гарри, кишка тонка. Во всяком случае, для того дела, которое ты себе выбрал. Докажи, что я не прав. Всецело уйди в свою работу. Возьми от нас отпуск, потом мы сами к тебе придем.

И он повесил трубку.

13

Каждое утро по дороге на работу я останавливался у Центрального почтамта, находящегося недалеко от моего отеля. Салли Порринджер оставляла там для меня письма. Ее послания, как можно предположить, носили чисто деловой характер. Например: «О, Гарри, я так по тебе скучаю! Просто до боли! Давай придумаем что-нибудь на субботу».

Приятно было, однако, знать, что кто-то по мне скучает. Прошел месяц после последнего письма от Киттредж, и я провел его, занимаясь с холодной яростью любовью с Салли. Я считал Салли — хотя это было несправедливо — ответственной за понесенную утрату и спаривался с ней наспех, что привело к обратному результату: растопило сидевшую в ней ледышку, и она твердила, какой я замечательный. Жажда одерживать победы в сексе своими железными пальцами толкала меня на новые встречи, хотя я то и дело спрашивал себя, почему я не могу, подобно другим американцам, менять женщин и тут же их забывать. К примеру, Шерман Порринджер всегда готов был угостить нас с Гэтсби рассказом о своих похождениях в борделях Монтевидео. Если Шерман, мрачный, синещекий параноик Шерман, имея жену, двоих детей и все многочисленные обязанности заместителя шефа, мог по-прежнему, как он выражался, «скакать точно счастливейший из оленей», почему же я не могу наслаждаться жизнью? Ирония ситуации заключалась в том, что я почувствовал необходимость быть верным Салли. Парадокс секса состоит в том, что он всегда заключает своего рода договор с любовью, не важно какой: любовь и секс не всегда следуют разными путями. К моим тайным проделкам с Салли надо добавить всю злость на себя за то, что я занимаюсь любовью с эрзацем и что это все больше и больше отдаляет меня от той единственной богини, которой я поклоняюсь, — сильные слова, но ведь я так страдал от утраты! Тем не менее эта злость уживалась во мне с жаждой секса. Утрата Киттредж превратила меня в неприкаянного в стране любви.

Итак, любовь прокралась — пусть даже чуть-чуть — в мои чувства, и я не так уж презирал Салли и сострадал ее страшному одиночеству в стране, где ее понимали лишь маньячки-старухи, игравшие с ней в бридж, молодой, мрачный и весьма безразличный любовник да муж, который настолько хорошо ее понимал, что не понимал вообще. «Неужели он думает, мне приятно слышать, — пожаловалась как-то она, — как он в компании объявляет: „О, Салли — отличная старушка“ — таким тоном, точно я — голубая ленточка, которую он получил за участие в выставке свиноматок?! Иногда я просто ненавижу Шермана. Он такой требовательный и невнимательный», — и принималась всхлипывать. Я обнимал Салли и чувствовал, как мое сострадание начинает перетекать в нее. Я по-прежнему смотрел на нее с немалым презрением, но был предел тому, как долго я сумею таить в себе более благородные чувства — эту чашу нежности и сострадания, которую я берег для Киттредж Гардинер-Монтегю, хотя внутри у меня болела каждая ссадина, которую она мне нанесла.

А кроме того, мне было слишком больно думать о ней. Она действительно сошла с ума? Не проходило вечера, чтобы я не клял себя за то, что не добился отпуска и не уехал в Америку. Однако это было бы ни к чему. Проститутка всегда держал слово. К тому же, возможно, он и прав. Возможно, человек должен наесться грязи.

Тем не менее я чувствовал себя предателем по отношению к Киттредж всякий раз, как мы с Салли занимались нашим распутством. Несмотря ни на что, секс с Салли все больше затягивал меня. Я лежал потом в ее объятиях и раздумывал, идет ли Киттредж на поправку и не нанес ли я через шесть тысяч миль еще один удар по ее головке.

Наесться грязи — да, я чувствовал себя на протяжении всего мая и июня как шахтер в забое. Мягкая зима в Монтевидео вполне могла сойти за атмосферу в шахте на Восточном побережье США. Я был один в Уругвае, а теперь мне некому даже и писать. И я, засучив рукава, взялся за работу, как советовал Проститутка. Дважды в неделю я встречался с Шеви Фуэртесом и раз в неделю с ЛА/ВИНОЙ, по пути заезжал к ЛА/БРАДОРАМ-1 и 2, работавшим в таможенном и паспортном контроле, а кроме того, мне передали ЛА/КОНИКА, гомосексуалиста-репортера светской хроники, так как Гэтсби перебросили на профсоюзы, которые раньше курировал Порринджер. Ну и на мне по-прежнему висели Боскеверде (которые всю зиму фотографировали живые души, входившие в советское посольство и выходившие из него). Все это были мои люди. Да еще Ховард Хант дал мне Горди Морвуда, и мне теперь приходилось иметь дело с его нескончаемыми требованиями денег. Случалось, утром меня раздражало каждое лицо. Иногда Порринджер, Кирнс и Гэтсби оказывались одновременно в нашей большой комнате с четырьмя столами, и я снова понимал, как безлики люди, которых ты видишь каждый день. И как до мелочей знакомы! Вплоть до торчащих из носа волосков!