Тайна спичечной коробки

Иван ГОЛОВЧЕНКО.

ТАЙНА СПИЧЕЧНОЙ КОРОБКИ

Лучи солнца, косо падающие в окно, скользили по книжному стеллажу, по мягким креслам и зеркальным блеском зажигали натертый мастикой пол. Постепенно они проникли в угол комнаты, где стояла кровать, и осветили лицо спящего. Он раздраженно поморщился и открыл глаза. Полная пожилая женщина в розовом халате, не слышно ступавшая по ковру, метнулась к нему, но человек, лежавший на кровати, уже повернулся спиной и натянул на голову простыню.

— Алик! — нерешительно позвала женщина и замерла у тумбочки.

Из-под простыни донеслось тихое, ровное дыхание. Сын опять уснул.

Порывисто вздохнув, хозяйка вернулась к прерванной уборке. Осторожно, чтобы не потревожить спящего, сложила ровной стопочкой книги, грудой наваленные на письменном столе, смахнула с зеленого сукна кучки пепла, вытерла влажной тряпкой чернильный прибор и абажур настольной лампы… Неубранным оставался только угол комнаты, где стояла кровать. Поколебавшись, женщина осторожно подошла к ней и, тяжело наклонившись, подняла с пола несколько окурков и обгорелых спичек, сунула в туфли на толстой микропористой подошве небрежно брошенные на коврик носки, поправила измятый пиджак, висевший на спинке стула, сняла с кресла брюки и, сложив их по складке, повесила на спинку кровати.

Убедившись, что все здесь в относительном порядке, хозяйка вышла в столовую, тихонько прикрыв за собою дверь, и прислушалась к звукам, доносившимся из ванной.

В этих звуках сегодня что-то не совсем обычное. В равномерное журчание текущей из крана воды вплеталось сердитое посапывание, прерываемое раздраженными возгласами. В ванной что-то со звоном упало, и в столовую вбежал коренастый мужчина, зажав подбородок пальцами, из-под которых сочилась кровь.

— Опять этот бездельник не вытер после себя бритву! Безобразие, абсолютно не бреет! Вот полюбуйся! — кричал Федор Захарьевич, рассматривая в зеркало порез.

Жена подала ему флакон с одеколоном.

— Залей ранку. Алику я скажу. Но и Даша хороша! Кажется, не так-то уж много у нее дела…

— Ты, Мария Ивановна, на Дашу не сваливай! Не в няньки она к нам нанималась! — сердито отрезал Федор Захарьевич. Он налил на ладонь одеколон, поднес руку к подбородку и фыркнул. — Уф, как запекло! Дай пудру, поскорей… Ну, что, очень заметно?

— Чуточку, если присмотреться. Поднимать из-за такого пустяка скандал…

— И как ты не поймешь, что парень хотя бы себя должен обслуживать! Два года бьет баклуши, шляется по целым дням. У меня все это в печени сидит! — Он с шумом отодвинул стул и присел к столу.

Обиженно поджав губы, Марья Ивановна придвинула мужу салат, принесла из кухни дымящуюся миску с молодым, залитым сметаной картофелем.

— А, молоденькая картошечка! — обрадовался Федор Захарьевич, и его дурное настроение тотчас улетучилось. Присыпая картофель зеленью петрушки и укропа, он говорил примирительно:

— Ты, Маша, напрасно обиделась. Ведь Алик мой сын и мне ли за него не тревожиться? Два года, как окончил школу, но и работать не работает, и учиться не учится.

— Ты прекрасно знаешь, что он готовится в институт…

— Да сколько же можно готовиться! Уже второй год эта канитель! Если бы занимался, не провалился бы в прошлом году на экзаменах.

— Может быть, в этом году…

— Вот именно, что только «может быть»! Эх, не хлебнул он еще горя, мотыльком по жизни порхает. Ему б такую молодость, как у нас с тобой, узнал бы почем фунт лиха… Помнишь, как в конторе на шахте полы ты скребла?

— Зато уж ты важной персоной был, — усмехнулась Мария Ивановна. — Кучером у самого шахтовладельца! Синяя поддевка, картуз набекрень заломленный… Всем девчатам, что на откатке, первый кавалер!…

Федор Захарьевич встряхнулся, высоко поднял голову.

— А я ноль внимания, правильно? До дивчины кареокой бегал. Помнишь, Маша?

На увядшем, немного одутловатом лице Марьи Ивановны появилась мечтательная улыбка.

— Разве молодость забывается? Наработаешься, бывало, спины разогнуть не можешь, а все бежишь к садику заветному, где мы ночи с тобой сиживали… Словно один день промелькнула та весна…

— А в десятом помнишь забастовку в Юзовке? Я тогда уже коногоном работал.

— Олечка наша в ту пору умерла, молока у меня не стало, — с упреком сказала Мария Ивановна.

Федор Захарьевич вздохнул, глянул на часы и заторопился:

— Ну, я пошел. Ты все же поговори с Аликом…

Оставшись одна, Марья Ивановна придвинула к себе поднос, поставила на него стакан мужа и свою чашку, потянулась было за тарелками и забылась, бессильно опустив руки на край стола: воспоминания одно за другим вставали перед ее глазами. Мало, очень мало радостных дней выпало на ее долю! Короткое девичество, а за ним замужество с его тревогами, горестями, вечной нуждой. После революции, когда окончилась гражданская война, стало полегче, да Федора вскоре на учебу послали, и опять пришлось рассчитывать каждую копейку. Когда уже все наладилось и в дом пришел достаток, вспыхнула война. Тяжелая эвакуация с Аликом, вечный страх, что вот придет похоронная на мужа… На этот раз судьба оказалась к ней гораздо милостивей, чем к другим женщинам. Пожить бы, отдохнуть, да с сыном неполадки… Федор на нее вину за это сваливает — балуешь, мол. А как не побаловать, ведь за то же и боролись, чтобы детям нашим легче жилось!… Успеет еще наработаться. Мальчику, конечно, нелегко: товарищи уже на втором курсе, некоторые работают, собственные деньги имеют, а ему за каждой мелочью к матери приходится обращаться! Оттого и нервный стал, даже дерзить начал — самостоятельность хочет показать! Федору поговорить бы с ним задушевно, да где там, все время занят. И всегда-то так было, не только теперь: прикрикнет, нашумит — и умыл руки.

Вернувшаяся с рынка домработница отвлекла Марью Ивановну от грустных мыслей. Десятки мелочей требовали хозяйского глаза; новый день, как всегда, принес и новые заботы.

Алик тем временем уже проснулся и теперь, сладко потягиваясь, сидел на кровати. На бледном, осунувшемся лице его застыла гримаса: препаршивое все-таки самочувствие! Здорово, видно, вчера перехватили! Мучительно напрягая память, он старался припомнить события вчерашнего вечера. Все они казались подернутыми зыбким туманом. Ресторан, музыка… какие-то девушки. Как зовут ту черненькую, что льнула к нему? Тина, Лина, Инна? А ну ее к черту, и так голова раскалывается. Витька, конечно, напрасно подмешал ей в вино коньяк. Вдруг расплакалась и начала говорить, что жизнь у нее пропащая. И на него, Алика, набросилась, вздумала мораль ему читать. Виктор здорово ее оборвал… Вообще, Витька чудесный парень. Такой никогда не подкачает и не бросит друга в беде. Сразу видно — человек он не мелочный. Сколько вчера он заплатил? Кажется, триста? Если разделить на двоих, выйдет по сто пятьдесят… Многовато… Он и раньше одалживал Алику то по четвертаку, то по полсотни…

Хмуря лоб, Алик пытался подсчитать, сколько же он задолжал Виктору. «Двадцать пять… потом еще двадцать пять… На прошлой неделе пятьдесят… Итого сто. А со вчерашним — двести пятьдесят… Мать, конечно, встанет на дыбы. Черт возьми, где же достать? Продать часы? Нет, без часов невозможно, как-то несолидно… Придется все же попросить… А как же тогда с поездкой? Деньги нужны на билет и на карманные расходы. Нет, о долге маме и заикаться не следует. В крайнем случае отнести в комиссионку фотоаппарат. Жаль, но иного выхода нет. Дома можно будет сказать, что на пляже украли…»

Эти подсчеты и размышления прервала мать, появившаяся на пороге с чашкой в руках.

— Выпей чашечку кофе… Ты, я вижу, совсем раскис, — сказала Марья Ивановна, и в тоне ее голоса послышался упрек.

Алик предпочел его не заметить.

— Мамочка, ты у меня просто ангел! — воскликнул он с наигранной живостью. — Именно о чашке черного кофе я сейчас мечтал. Из-за этой проклятой жары мозги словно расплавленные, ничего в голову не лезет.

— Ну жара-то тут ни при чем, — многозначительно подчеркнула Марья Ивановна, твердо решившая держать себя сегодня построже.