По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

— Телефон на даче был?

— Нет. Хватит того, что мне по ночам домой звонят. Тебе, верно, тоже?

— Бывает. Знакомые, сослуживцы приезжали?

— Да нет. Кроме моего секретаря Гудынского, никого не было.

— А приглашал кого-либо?

— Нет.

— Шофер у тебя один?

— Трое. Две машины, три шофера.

— Кто из них бывал на даче?

— Никто. Я ведь и сам машину вожу.

— А кто из сотрудников знал адрес дачи?

— Только Гудынский. Ведь я дачей, можно сказать, не пользовался, так что и адрес сообщать было вроде ни к чему.

— А местонахождение дачного поселка?

— Это, видно, знали. Дачный поселок известный. Знали и о том, что там у меня дача. Могли, по крайней мере, знать.

— А почему ты решил именно 25 октября отправиться на дачу, хотя тебе нужно было с собой документы брать?

— Вообще-то, ты тут прав: притупление бдительности. Недоучел возможных последствий. Но взыскание за это я уже получил.

— Я не о том. Почему у тебя мысль о поездке в будний день возникла, да еще с документами?

— Я уж и сам об этом думал. Ну как тебе объяснить?

Устал чертовски, а тут соблазн за рулем посидеть, проветриться, да и свояченицу не хотелось ночью беспокоить. Она у нас рано ложится, а я засиделся на работе и ключ от квартиры дома забыл…

— Кстати, Филимон Герасимович, — сказал я, — ты помнишь, когда уехал с работы?

— Ну а как же. На память не жалуюсь. Служит. Было тогда около двенадцати, а точней — без двадцати двенадцать.

— Это ты так прикинул?

— Зачем прикинул? По часам.

— По этим? — Я кивнул на стену, где висели прямоугольные часы с длинным и широким маятником.

— По этим и по карманным. Да и так, по-моему, все сходится. Отбыл без двадцати, прибыл минут в двадцать — двадцать пять первого. Дорога — сорок минут. Как в аптеке. Сторожиха же говорила, что свет у меня на даче в половине первого зажегся. Так?

— Так.

— Почему же спрашиваешь? Я об этом уже раз десять докладывал и Русинову, и Эрлиху…

— Понимаешь, один свидетель утверждает, будто ты уехал с работы около девяти вечера. Вот я и подумал: может быть, часы спешили или просто стояли…

— У меня и у сторожихи?

Кончики губ выгнулись крутой дугой. Шамрай положил на стол серебряные карманные часы с крышкой, нажал на кнопку, крышка отскочила. Время на обоих часах совпадало до минуты.

— Убедился? Вот так, Александр Семенович! У меня все ходит, не останавливаясь. Так что ошибся не я, а вахтер. Ввел он вас в заблуждение…

А откуда, собственно говоря, ему известно, что я имел в виду вахтера? И почему его знакомили с показаниями этого вахтера и Вахромеевой? Какая в этом была необходимость? Шамрай все же потерпевший…

— Я Эрлиху уже объяснял, — сказал Шамрай, — что вахтер Плесецкий — пропойца, алкоголик, человек классово чуждый. Он у нас с полгода работал, так я его ни разу трезвым не видел. Он не то что время — чужой карман со сбоим перепутает. У него, по-моему, даже приводы были…

— Вон как?

— Да. Окончательно разложившийся человек…

— Он у вас сейчас работает?

— Нет, конечно… Выгнали.

Пауза.

— Но если он тебе нужен, я дам команду — разыщут.

Потеплевшие было глаза Шамрая снова были холодны, щеки втянулись, а подбородок заострился, выдвинулся вперед. На скулах розовели пятна. Разговор о времени отъезда на дачу его явно раздражал. По не совсем понятным для меня причинам этот пункт неожиданно оказался болевой точкой. Слишком долго нажимать на нее не следовало. Нам еще предстояло с Шамраем не раз встретиться. Если будет необходимость, после соответствующего обезболивания можно опять заняться этой точкой. А пока оставим ее.

Закончив с часами, вахтером и сторожем, я плавно перевел разговор на работу комиссии по партийной чистке. Шамрай постепенно возвращался в состояние равновесия. Все видимые признаки раздражения исчезли один за другим. Его подбородок занял свое прежнее, предназначенное ему положение, а скулы приобрели свой обычный желтый цвет. Даже кончики губ и те вернулись в состояние покоя, вытянулись почти в прямую линию. Вот и чудесно!

Я ожидал, что он сам заговорит о Явиче-Юрченко, но ошибся: фамилия Явича не упоминалась. Кажется, Шамрай решил, что инициатива должна исходить от меня. Что ж, да будет так. В конце концов у меня нет никаких существенных возражений. И я без всякого, разумеется, нажима упомянул о Явиче, сознательно поставив его в середину списка исключенных из партии. Однако Шамрай и тут не воспользовался предоставившейся ему возможностью. То ли Эрлих не посвятил его в курс дела, что было мало вероятно, если учесть только что удивившую меня осведомленность в отношении вахтера и сторожа, то ли Шамрай считал неудобным демонстрировать мне свои несколько излишние знания… Впрочем, когда я сам стал задавать вопросы о Явиче, он отвечал мне сдержанно, но охотно. Кое-что в его ответах не могло не заинтересовать…

К сожалению, нашу беседу, которая становилась все более и более любопытной, пришлось прервать. Позвонила Галя — я ей всегда сообщал, где меня можно найти, — и сказала, что меня разыскивает Фрейман. Илюша просил передать, что через два часа он уезжает, поэтому, если я хочу его видеть, то должен поторопиться. Переносить встречу с Фрейманом мне не хотелось: застать его было трудно. Кроме того, у него сейчас находилось дело Дятлова — знакомца Явича, а через день или два оно могло уже оказаться у другого, что создало бы дополнительные сложности в ознакомлении с ним.

— Секретарь — девица? — полюбопытствовал Шамрай, когда я положил трубку.

— Да, девушка.

Он засмеялся:

— Рискуешь, Александр Семенович.

Я не понял.

— Сплетни, — объяснил он. — Я уже тут опыт имею. Теперь держу в секретарях только мужчин. Спокойней. Учти опыт…

Расстались мы друзьями. Провожая меня до дверей кабинета, Шамрай сказал:

— Если что, звони или заезжай.

— Обязательно, — заверил я.

11

Вообще-то, я не из числа удачливых. Но на друзей мне везло. Везло в детстве, везло в юности, везло в зрелом возрасте. Им я обязан теплом, которое согревало меня в холодные годы, поддержкой в трудные минуты, мировоззрением, жизненным опытом. Короче — всем. Поэтому мне трудно отделять свою биографию от биографии близких мне людей, среди которых был и Илья Фрейман, человек неистощимой жизнерадостности и обаяния.

С ним мы работали в уголовном розыске шесть лет, пока он не перешел в ГПУ. Вначале его временно прикомандировали к группе, занимавшейся расследованием дел о кулацких восстаниях, а затем забрали вовсе.

Способный и высококвалифицированный следователь (у Ильи было высшее образование, что по тем временам ценилось) быстро продвинулся. К 1932 году он уже занимал должность заместителя начальника отдела центрального аппарата, намного опередив не только меня, но и Сухорукова.

По своей излюбленной привычке Фрейман сидел не за столом, а на столе. Он жевал бутерброд и одновременно делал пометки на каком-то документе. Его шевелюра отливала бронзой.

— Здравия желаю, товарищ начальник!

— И тебе здравия, — сказал Фрейман, соскакивая со стола с легкостью заядлого физкультурника. — Хочешь бутерброд?

Я отказался.

— А у тебя завидный аппетит.

— Не жалуюсь. Но в основном с горя… Такая уж натура. Некоторые с горя пьют, а я ем. Чем больше горя, тем лучше аппетит.

Судя по объему пакета, у Фреймана были крупные неприятности…

Илья, как обычно, шутил, но что-то мне подсказывало, что настроение у него совсем не безоблачное.

Бесшумно вошел секретарь — парень с кубиками в петлицах, положил на край стола тисненую кожаную папку:

— Почта.

— Спасибо, Сережа.

Когда он вышел, я сказал:

— Ты, кажется, учитываешь опыт Шамрая:

— А именно?

— Он меня убеждал, что секретарем должен быть обязательно мужчина.

— Что ж, у него для этого есть определенные основания…

— Видимо. Обжегшись на молоке, дует на воду. Говорил, что из-за сплетен вынужден был уволить секретаршу…