По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

Эрлих выпрямился на стуле, поджал губы, вопросительно посмотрел на Явича.

Веко с маленьким шрамом потемнело от прилившей крови, задергалось. «Конечно, неврастеник», — подумал я. Явич полез в карман за папиросами…

— Вы не будете возражать, если один из юристов закурит?

Это была шутка, и Эрлих четко, словно щелкнул каблуками, улыбнулся, добросовестно выполняя некий параграф одному ему известного устава.

— Курите, — сказал он и пододвинул Явичу пепельницу.

— Слушаю вас, коллега.

И в интонациях и в словах была злая издевка. Но, беспрекословно подчиняясь требованиям того же устава, Эрлих сделал вид, что ничего не произошло. По его убеждению, ведущий допрос права на эмоции не имеет. Эмоции — привилегия обвиняемого. И привилегия, и утешение…

— Юристов, как нам обоим хорошо известно, интересуют только факты, не так ли? — сказал он. — Вот я вам и предлагаю объективно их проанализировать.

Явич растрепал рукой бородку, словно вытряхивая из нее невидимые крошки, и пустил вверх струю дыма. Веко со шрамом почти полностью закрыло глазное яблоко. Ни тот, ни другой моего присутствия не замечали. Стараясь не шуршать, я положил на диван газету.

— Проанализировать, — повторил Эрлих. — Когда совершается преступление, первый вопрос, который возникает у любого следователя, кому это выгодно? Такой вопрос, естественно, возник и у меня: кому был выгоден пожар на даче и убийство управляющего трестом товарища Шамрая? Я опросил десятки людей. Здесь, — Эрлих положил ладонь на папку, — материалы, которые свидетельствуют о том, что совершенное преступление было выгодно только вам. Я не хочу быть голословным. Давайте последовательно проследим за всей цепочкой фактов. Комиссия по чистке лишила вас партийного билета. В этом решающую роль сыграл член комиссии Шамрай. Он раскрыл вашу неискренность на процессе правых эсеров. Он же на примере ваших статей и личных связей доказал, что билет члена ВКП(б) служил для вас лишь удобной ширмой.

— Только не доказал, а пытался доказать, — поперхнулся папиросным дымом Явич.

— Комиссия с ним согласилась.

— Не все члены комиссии.

— Во всяком случае, большинство. Но для нас сейчас главное не это. Главное, что у Шамрая были компрометирующие документы, а вы добивались пересмотра решения. И эти документы, и сам Шамрай были для вас, согласитесь, помехой. С другой стороны, понятное чувство ненависти к Шамраю, стремление отомстить за пережитое. Это не домыслы, а факты. У нас с вами, — Эрлих так и сказал «у нас с вами», — имеются показания по этому поводу самого Шамрая, его секретаря и, наконец, ваши собственные письма Дятлову… Можем ли мы это игнорировать? Конечно нет… Теперь пойдем дальше. На товарища Шамрая совершают нападение, исчезают неприятные для вас бумаги. Одновременно выясняется, что накануне случившегося вы спрашивали у Гудынского, где Шамрай сейчас живет — на квартире или на даче. Странное совпадение, не так? Но это еще не все. Ваш друг Дятлов заявляет, что в ночь на 26-е вы являетесь домой только под утро и говорите ему: «Боюсь, как бы это гуляние плохо не кончилось», а служащая станции Гугаева видит вас на перроне ночью во время пожара.

Явич все более и более нервничал. Он курил одну папиросу за другой. Когда пепельница заполнилась окурками, Эрлих высыпал их в стоявшую под столом корзину и спросил:

— Так что вы можете на все это ответить, Явич?

— Как недоучившийся юрист или как обвиняемый?

Тон Явича настораживал — в нем был вызов.

— Не понимаю вас, — сказал Эрлих.

— В таком случае любезность за любезность. Как недоучившийся юрист я крайне вам благодарен за прочитанную лекцию…

— А как подозреваемый?

— Как подозреваемый… Готов отдать вам должное, но Васильев все-таки допрашивал меня талантливей…

— Какой Васильев?

— Не изволили знать? Обаятельный человек. Ротмистр. Из Санкт-Петёрбургского жандармского управления, — срывающимся голосом сказал Явич.

Обращенная ко мне щека Эрлиха побелела. Но он умел сдерживаться и даже улыбнулся.

— А вы веселый человек, Явич…

— Только в приятном для меня обществе…

— Ну что ж, пока, — Эрлих подчеркнул слово «пока», — пока вы свободны. Не смею задерживать. А впрочем… — Он повернулся ко мне: — У вас не будет вопросов к подозреваемому, Александр Семенович?

У меня был только один вопрос, но он не имел прямого отношения к делу о покушении.

— Нет, не будет.

Когда Явич-Юрченко вышел из кабинета, Эрлих спрятал папку в сейф.

— Ну, что скажете, Август Иванович?

— Я еще раз прошу вас, Александр Семенович, подумать относительно ареста подозреваемого.

— Это моя привычка.

— Что? — не понял Эрлих.

— Думать, — объяснил я. — И я привык придерживаться ее даже тогда, когда меня об этом не просят.

Теперь Эрлих улыбнулся:

— Значит, вы подумаете?

— Обязательно, — сказал я.

8

«Горелое дело» по-прежнему числилось за Эрлихом. Но теперь над ним работал и я. Это, конечно, был не самый лучший выход из положения, потому что «горелое дело» являлось одним из нескольких десятков дел, за которые я отвечал как руководитель отделения.

Итак, два человека, ведущих расследование одного дела.

В положении каждого из них — свои плюсы и минусы. Существенным, хотя и временным, преимуществом Эрлиха являлось то, что он непосредственно, а не по бумагам знал людей, каким-либо образом приобщенных к событиям той ночи. Мне же предстояло с ними только познакомиться. Но диалектика всегда остается диалектикой. И преимущество Эрлиха являлось одновременно и его слабой стороной. Дело в том, что вопроса «Кто совершил преступление?» для него не существовало, вернее, уже не существовало. Он на него ответил месяц назад и теперь лишь обосновывал бесспорную, по его мнению, точку зрения. Он не сомневался в виновности Явича. По существу, его работа сводилась лишь к тому, чтобы сделать убеждение Эрлиха убеждением Белецкого, Сухорукова и суда, придать ему, если так можно выразиться, наглядность и юридическую завершенность.

Само собой понятно, что такой подход связывал его по рукам и ногам. Меня же ничто не связывало. Версия Эрлиха, кстати говоря, достаточно убедительная, рассматривалась мною лишь как одна из возможных. А таких оказалось несколько. Причем одна из них основывалась на клочке бумаги, неизвестно как оказавшемся в документах Шамрая. Ни Русинов, ни Эрлих не уделили ему внимания. Возможно, он действительно его не заслуживал и оказался среди подброшенных бумаг совершенно случайно, например по небрежности сотрудника стола находок. От подобных случайностей никто не застрахован. Правильно. Но… Маленькое «но», совсем маленькое. И тем не менее закрывать на него глаза не следует, уважаемые товарищи. Кто из вас доказал, что неприметный клочок бумаги — случайность?

Кто может гарантировать, что клочок бумаги с двумя строчками раешника — не улика или хотя бы намек на то, что произошло на даче Шамрая?

Если будет установлено, что он не связан с покушением на Шамрая, тем лучше. Количество возможных версий уменьшается, а это уже шаг вперед.

Каким же образом он мог попасть в подброшенные документы? Чтобы ответить на этот вопрос, надо было предварительно разобраться в двух других: что это за раешник и каково его происхождение?

Безусловно, строчки стихов имели непосредственное отношение к блатной поэзии. Но к какой именно? Блатная поэзия достаточно многообразна. В ней имеются свои «школы» и «направления».

«Поэтическая» школа Соловецких лагерей и по тематике, и по образам отличалась от Лефортовской, а та, в свою очередь, мало чем напоминала Одесскую или Ростовскую. У соцвредов [6] которых называли на Соловках «леопардами», были свои частушки и романсы, у «ошпанелой интеллигенции» — свои.

Блатная песня — это, конечно, не отпечаток пальца, по которому безошибочно идентифицируют личность преступника. Тем не менее «патриарх» Московского уголовного розыска Савельев, переиначивая известный афоризм, говорил: «Скажи мне, что ты поешь, и я скажу, кто ты». И у него были на это все основания. Если не ошибаюсь, в 1922 или в 1923 году, ознакомившись с репертуаром и манерой исполнения одного из «музыкальных» налетчиков, он достаточно полно восстановил небезынтересные для нас факты его биографии. Но, к сожалению, Савельев, ушедший в прошлом году на пенсию, сразу после Нового года уехал в Киев, где гостил у сына. Вернуться в Москву он должен был лишь к концу января, а то и позже. Другой же знаток блатной поэзии — начальник домзака Вильгельм Янович Ворд, человек замечательный во многих отношениях, — умер пять лет назад. Больше крупных специалистов в Москве не имелось, а может быть, я их просто не знал. Консультации же с дилетантами, к которым я относил и себя, потребовали бы много времени. Но иного выхода нет. А впрочем… Если хорошенько полистать записную книжку памяти, может быть, что и отыщется?