Забирая дыхание

— Это даже трудно себе представить, Джанни! У меня никогда не было такой красивой, такой оригинальной и необычной квартиры! Я отсюда никогда не уеду. Я здесь останусь. Я стану тосковать по ней каждый день, который вынужден буду проводить в Берлине.

Джанни кивнул:

— Спасибо.

В ванной комнате стояла украшенная перламутром ванна на львиных лапах. Здесь были золотые краны, столик для умывания из черного гранита и зеркало, обведенное по периметру маленькими лампочками. На окне висела красная шелковая гардина до пола. По ее сторонам были шнуры, с помощью которых штору можно было собрать в складки.

— Я не знал, что ты умеешь шить гардины!

— А я и не умею, — смущенно улыбнулся Джанни. — Это сделали другие, servizio normale [101]. Или что-то не так?

— Да что ты! Я бы сделал все точно так же. А теперь давай обсудим расходы.

Джанни вытащил из кармана брюк кучу квитанций, объяснил Матиасу все по отдельности, и в результате получилась сумма, которую тот хотя и счел высокой, но все же не астрономической. Он тут же отдал Джанни деньги, а кроме того по-царски отблагодарил его за старания и был рад, что эта неизбежная финансовая тема исчерпана. Ему хотелось перейти к уютной, личной части вечера и больше не думать о делах. Вдобавок он ненавидел быть кому-то обязанным.

— Давай откроем бутылку вина и выпьем за твою отличную работу.

Матиас еще до своего отъезда летом купил хорошего вина и оставил два ящика в квартире, потому что не допускал мысли, что однажды вернется поздно вечером домой и у него не будет возможности выпить бокал вина. Теперь оставалось только найти путь прямой поставки его особенной воды непосредственно в Италию, чтобы не привозить ее с собой из Берлина.

Он открыл бутылку «Кьянти резерва» и чокнулся с Джанни.

— Я даже не знаю, как отблагодарить тебя.

— Non с’е di che [102], — ответил Джанни тихо, — не стоит благодарности, на здоровье.

Джанни достал сыр, ветчину, салат, различные пасты для бутербродов, и они приступили к ужину.

— Моя мать умерла, — рассказывал Матиас. — Во время круиза, который я совершал вместе с ней. Умерла тихо, во сне. Это была смерть, которой она желала для себя. Вчера я похоронил ее и сразу поехал сюда, чтобы оставить прошлое позади.

— Mi dispiace [103].

Матиас помолчал какое-то время, потом спросил:

— А ты любишь свою мать?

— Да, конечно.

— А отца?

— Наверное. Когда я ушел из дому, это было облегчение. У меня мало contatto [104], да это и к лучшему. Al momento [105].

Матиас встал, вытащил свой айпод из кармана куртки, а к нему маленький громкоговоритель из дорожной сумки, воткнул его в розетку и включил Джона Денвера. Это были песни, которые всегда настраивали его на грустный лад.

— Я любил свою мать, — негромко сказал он, прохаживаясь по комнате. — Очень любил.

Матиас подошел к окну и посмотрел на улицу, в ночь, на освещенный фасад castelletto напротив дома. Стоя спиной к Джанни, он мысленно звал его к себе.

— Со вчерашнего дня мир для меня изменился. Он стал пустым, потому что матери здесь больше нет. Она была моей опорой, со мной ничего не могло случиться, потому что существовала она. Ты понимаешь?

Джанни молчал. Матиас не оборачивался.

— Все, что я делал, вдруг стало бессмысленным. Я не привык быть один на свете. Я этому не научился и не знаю, что делать. Я этого боюсь. Одиночество — самое плохое чувство, которое я знаю.

Он пожал плечами и опустил голову, словно скрывая слезы.

А потом он почувствовал руку Джанни на своем плече и обернулся.

Перед ним стоял растерянный юноша, который показался ему таким бесконечно ранимым и чувствительным, что Матиас чуть с ума не сошел от желания.

— Придай моей жизни смысл! — прошептал он и посмотрел Джанни в глаза. Так человек в глубокой печали умоляет о помощи.

Джанни не знал, что делать, и кивнул.

Улыбка скользнула по губам Матиаса.

— Иди сюда, я хочу показать тебе кое-что.

Он пошел в спальню, и Джанни, ничего не подозревая, последовал за ним.

Перед кроватью оба остановились. Наручники, которые Матиас заказал в Интернете еще перед похоронами матери, — ему действовала на нервы возня с путами из проводов, к тому же это занимало слишком много времени, — лежали у него в кармане брюк.

— Я люблю тебя, — прошептал он, обнял Джанни, притянул к себе и попытался поцеловать.

Джанни отпрянул. Он не знал, что делать. Он не хотел ничего от Матиаса, но и не хотел обижать его.

На это Матиас и надеялся. Он прижал Джанни к себе еще сильнее, а потом толкнул его на кровать.

— Не бойся! — прохрипел он, падая сверху.

Это парализовало Джанни на несколько секунд, и Матиас использовал момент, чтобы с громким щелчком защелкнуть у него на запястье наручник. Теперь он не мог убежать.

Матиас увидел страх в глазах Джанни и защелкнул второй наручник на спинке латунной кровати.

Путь был свободен.

— Я не хочу, пожалуйста, не надо! — умолял Джанни, но Матиас не слушал, схватил его за вторую руку и тоже приковал ее к кровати.

Джанни попытался отбиться ногами, но Матиас принялся бить его по лицу и бил до тех пор, пока юноша не перестал сопротивляться.

Он долго и с наслаждением раздевал Джанни, и наконец тот, полностью обнаженный, лежал перед ним. Матиас сфотографировал его своим цифровым фотоаппаратом, а после разделся сам, бросив одежду на пол рядом с кроватью. Затем подошел к айподу и включил музыку погромче.

После этого он засунул Джанни кляп в рот и завязал вокруг его шеи шелковый шарф.

Этот вечер и эта ночь принадлежали только ему и Джанни. Это праздник любви! Он должен быть иным, более ярким, чем то, что он чувствовал со своими случайными знакомыми.

Этот человек был дьяволом. Сумасшедшим.

Он доверял ему, поддался ему и проиграл.

Постепенно Джанни стало ясно, что он попал в ловушку, из которой уже не выберется. В живых Матиас его не оставит.

Страх, охвативший его, был столь огромен, что стало даже больно. То был страх смерти, от которого сжималось сердце, так что Джанни практически не чувствовал, что с ним делает Матиас.

У него оставалось очень мало времени. Его мысли путались. Если он не найдет выхода, то через пару минут будет мертв.

Его убийца прошептал:

— Я люблю тебя. — Он целовал его в мокрые от слез глаза и все туже затягивал шарф. — Это я, твоя принцесса, твоя principessa [106]. Не забывай об этом.

Он грубо перевернул Джанни на живот и вошел в него.

Джанни не мог кричать. У него началась рвота, но кляп не давал ему блевать, и он почти задыхался. Ему приходилось глотать рвотные массы, и блевотина смешивалась у него в горле со слезами. Он даже не мог откашляться.

Его бросило в жар. Его глаза горели и вылезали из орбит.

Матиас все туже затягивал шарф. Уже и глотать было невозможно.

Джанни начал молиться.

И в этот момент он понял, что любит своих родителей. Больше всего на свете.

Но его время закончилось, и он уже не мог им об этом сказать.

Он умрет, потому что садист-насильник все туже затягивал петлю на его шее. Снова и снова. И снова и снова ослаблял ее. Но когда-нибудь он не станет ее ослаблять.

Джанни чувствовал оргазм своего мучителя, шарф все сильнее и сильнее врезался в его шею, ему уже нечем было дышать… Безумец не знал пощады, и скоро все будет кончено.

«Я еще такой молодой! — в отчаянии думал он. — Пожалуйста, оставь мне жизнь, пусть свершится чудо!»

Его голова, казалось, вот-вот лопнет, его легкие разрывались, кричали, умоляя дать им хоть каплю воздуха, но Джанни уже не мог вздохнуть — тот, другой, лежал на нем и безжалостно сдавливал его шею.