Пятый арлекин

Вступление к личности еще одного подпольного миллионера Кольцова необходимо было для его характеристики, тем более, что хотел он произнести тост с претензиями на высокую культуру и интеллигентность. Рвался Кольцов на этот раз к поздравлению не столько для произведения нужного эффекта, хотя он любил сказать в подобных случаях что-нибудь оригинальное, сколько из искренних чувств к Неживлеву, потому что ценил его как личность, видя в нем частицу себя самого, уважал за умение жить и возможность пользоваться плодами жизни. Сам Кольцов, не имея такой надежной защиты как Неживлев в лице своего тестя, жил скромно, не считая возможным показать даже одной десятой своих доходов и в шутку называл себя перед Микой айсбергом. А стоил Кольцов, опять же пользуясь терминологией матерых жуликов, ни много ни мало, как ровно один миллион, нажитый продажей лекарств, имеющих наркотическое действие. Не секрет, что медицина пользуется подобными лекарствами для утоления болей при определенных болезнях. Кольцов же удовлетворял тех, кто был подвержен не болям, а чудовищной страсти наркомании, ужасающей и разрушительной в своих последствиях. Невозможно даже сосчитать, скольких людей, которые могли бы жить и в эти дни, ходить по улицам, любить, рожать детей, воспитывать их, погубил Кольцов. Был он гораздо большим убийцей, нежели какой-нибудь неврастеник, в припадке ревности бросивший в свою жену утюг и получивший за это полновесных десять лет. На совести Бориса Ивановича Кольцова были тысячи загубленных и искалеченных молодых жизней, он же по-прежнему был на свободе, весел, здоров, только держал про запас в нужном месте пятьдесят тысяч рублей для Олега Михайловича, дав соответствующие инструкции Мике на всякий случай, когда помощь того при внезапном аресте может сыграть решающую роль в последующем скорейшем освобождении. Притом, операции свои он проводил не через вторые руки, а через пятые-десятые, и не раз случалось так, что органы внутренних дел выходили на некоторых его людей: Только даже самые искренние из них, желавшие помочь следствию, не могли назвать Кольцова.

Итак, Кольцову захотелось сказать теплые слова в адрес Семена Михайловича Неживлева. Он поднялся, притом сделал это вроде бы и незаметно, слова заранее не просил, но все сразу восприняли направление его мысли и уважительно приготовились выслушать. Кольцов же решил сказать что-нибудь особенное, так как считал себя весьма умным человеком, впрочем, он и на самом деле был умен, употребив свой ум на преступные действия, и желал не просто сказать, но и подчеркнуть сущность Неживлева в глазах присутствующих, чтоб и они знали, что Неживлев — человек особенный. Ведь с каждым из нас бывает, когда хочется сказать что-нибудь приятное в адрес коллеги по работе. Кольцов как раз и считал себя с некоторых пор коллегой Семена Михайловича, с которым их связала недавняя дружба на почве внезапного увлечения Бориса Ивановича антиквариатом. Посудите сами, чем же еще было увлечься Кольцову, имея миллион рублей наличными? Не марки же собирать, в конце концов, или, к примеру, оловянных солдатиков. А тут, что ни предмет прикладного искусства или картина старых мастеров, то сразу надо выложить пять, десять, а то и двадцать пять тысяч, как это случилось с серебряным чайным сервизом известного русского мастера Поршина. Выложил Кольцов за него двадцать пять тысяч рублей по двадцать пять рублей за один грамм серебра с расписной перегородчатой эмалью. Неживлев же приобрел его из первых рук у одной интеллигентной московской семьи за полторы тысячи рублей, естественно, не сообщая этих меркантильных подробностей Кольцову. Таким образом, оба остались премного довольны: Кольцов получил великолепный музейный сервиз, а Неживлев положил в карман двадцать три тысячи пятьсот рублей, что составляет сумму, равную заработной плате обыкновенного труженика за пятнадцать трудовых лет… Ну как же с таких денег не сделать маленький презент супруге или не прослыть щедрым душевным человеком на работе? А там тоже находились возможности выказать свою душевность и щедрость: к примеру, у одной из продавщиц заболел ребенок. Заведующий секцией по каким-то причинам не отпустил ее домой и таким образом молодая мать не могла вызвать врача на дом. Неживлев не только отчитал заведующего секцией за черствость, но и лично отвез продавщицу домой на собственной машине и, узнав впоследствии, что женщина живет без мужа и нуждается, дал ей безвозмездно двести рублей для поправки здоровья дочери. Естественно, что потом, как само собой разумеющееся, поручал он ей некоторые операции в магазине, требующие надежного исполнения.

И вот только Кольцов набрал воздуха в грудь, чтобы произнести первое торжественное слово, как раздался долгий тревожный звонок в дверь. Тревожный потому, что так настойчиво Неживлевым никто не звонил. У присутствующих (имеется ввиду мужская половина) пронеслось в сознании множество вариантов, большинство которых сходилось к одному: выследили, и за дверью сейчас находятся люди, облаченные всей властью и полномочиями, которые не посмотрят и не примут во внимание, сколько на сегодняшний день стоит Кольцов, Чуриков или Неживлев с Красновым, а даже наоборот, если и примут во внимание, то от этого только проиграешь: кто больше стоит, тот больше и получит. Первым нашелся Олег Михайлович Карнаков, у него все-таки было больше причин оставаться спокойным, имея такое надежное прикрытие в лице отца. Он поднялся и спокойно, играя этим спокойствием на публику и в первую очередь на Веронику, направился в коридор ко входной двери, усмехаясь внезапно возникшей скрытой панике. „Рыльце в пуху — вот и засуетились“, — подумал он почти злорадно. Себя он к этой публике не относил. Подчеркнуто не глядя в глазок, он распахнул дверь — на лестничной площадке стоял невысокого роста сельский гражданин в потертом пиджачке и потрескавшихся ботинках. Уж этого никак не мог ожидать Олег Михайлович; от неожиданности он искренне рассмеялся, потому что за мгновение до этого подсчитывал варианты, как объяснить, если за дверью действительно окажутся работники органов внутренних дел, свое присутствие здесь, да и то только на первых порах, потому что за последствия он никак не переживал: обошлось бы все это теплой компании в триста тысяч на всех. Ну, может быть, чуть меньше. Когда он рассмеялся то и остальные немедленно потянулись к двери. Пришедший человечек смутился от подобного интереса и выжидательно смотрел на столпившихся у двери молодых людей, будто специально собравшихся на съемки зарубежного фильма о сладкой жизни кинозвезд первой величины.

— Чего изволите, сударь? — потешно спросил Петр Николаевич Рожнов, входя в свою обычную роль шута и конферансье, — мы сегодня ничего не… — он хотел добавить, что сегодня здесь не подают, но получил неожиданно толчок от Чурикова, невзлюбившего этого шута, и тут же замолчал. Чуриков же давно взял за правило понапрасну людей не обижать, а если наказывать, то за дело, чтобы те знали за что, и впредь „ничего такого“ себе не позволяли.

— Что вы хотели? — серьезно и строго спросил Иван Николаевич, оглядывая посетителя с головы до ног, подразумевая возможную провокацию со стороны следственных органов.

— Я бы хотел повидать генерала Неживлева Александра Филипповича, — почти шепотом ответил человечек, заробев при виде такой шикарной компании, а пуще всего от ослепительной прихожей, открывшейся перед ним, хотя там и стояло всего лишь несколько бронзовых и мраморных скульптур, как при входе в Эрмитаж или Русский музей, освещенных двумя хрустальными люстрами с фарфоровыми свечами, имитирующими настоящие стеариновые, оплывшие от нагара.

— Неживлева? — переспросил Семен Михайлович, принимая по праву хозяина управление разговором на себя. Напряжение прошло и он снова чувствовал себя раскованно, в голосе появилась обычная почти неуловимая пренебрежительность, подчеркиваемая лишь растягиванием гласных. Где-то подслушал Семен Михайлович подобную манеру разговаривать и с удовольствием принял ее. — Что же вам надо, уважаемый, от Александра Филипповича?